Марк Батунский - Россия и ислам. Том 3

105 Ведь к концу XIX – началу XX вв. из 250 млн. мусульман 230 млн. находились под европейским господством; иллюзия независимости Турции, Афганистана и Персии ни для кого не была секретом; Марокко и Тунис даже формально пребывали в зависимости от Франции; Египет и исламские княжества Индии – от Англии; Бухара и Хива – от России. «Ислам как религиозно-политическая система погребен», – констатировал Мартин Гартманн ( Hartmann М. Fünf Vortrâge iiber den Islam. Leipzig. 1912. S. 4). По мнению Ст. Лэн-Пуля, ислам велик как религия, но неудачлив в качестве социальной системы (Цит. по: Hughes Т.Р. A Dictionary of Islam. L., 1893. P. 405). Из всего этого Арминий Вамбери делал однозначный вывод: «Мусульманские народы достигнут всех благ современной цивилизации, но ценой тяжелой жертвы в лице своей политической независимости» (Цит. по: Tschudi R. Hermann Vambery // Der Islam. Bd. V. (1914). S. 108).

106 Французский исламовед Шателье прямо писал: «Среди наций, достигших уже высокой степени умственной и нравственной культуры… дух национальности проявляется систематически, сознательно. Он основывается на понятии об отечестве. Но подобная отвлеченность недоступна низшим расам. Их стремление к национальной независимости смешивается с ненавистью к иностранному владычеству» ( Шателье А. Ислам в XX столетии. Пер. с фр. Ташкент /б.ч./. С. 91–92).

107 См. подробно: Батунский М. Западноевропейская исламистика и колониализм // Современные идеологические проблемы в странах Азии и Африки. М., 1970. С. 134.

108 Особенно доставалось персам: «персидский характер уже от природы склонен ко лжи» (Мюллер А. История ислама с основания до новейшего времени. Пер. с нем. T. III. СПб., 1896. С. 1); «перс врет систематически, говорит правду только при крайней необходимости, распространяет ложные слухи, интригует, клевещет» ( PolakJ. Persien. Leipzig, 1865. +. I. S. 6); перс – это «прирожденный лгун» (Maccdonald D.B. Development of Muslim Theology. Jurisprudence and Constitutional Theory. L., 1903. P. 139); «вся талантливость персов омрачается их возмутительной лживостью» ( Крымский А. Мусульманство и его будущность. С. 58) и т. д. И даже Артур Гобино – тот самый, который едва ли не первым стал вводить в европейскую мысль культ арийской расы, в том числе ее персидской разновидности, в отчаянии воскликнул: «персидское мировоззрение… это что-то вроде трясины, в которую невозможно забить какие-нибудь сваи» ( Gobinou A. Trois ans en Asie. P. 380).

109 Ибо они ведь прежде всего азиаты. А как полагал даже такой обожаемый мусульманами – особенно тюрками – автор, как Вамбери, «у восточных народов, исключая японцев, имеется в характере так называемый азиатизм. Они на дело смотрят холодно… их фанатизм очень силен. Исключая японцев, ни один из азиатских народов не смог самостоятельно вступить на путь прогресса и обновления. Азиаты могут приобщаться к культуре только под прямым или косвенном влиянии Европы» (Цит. по: Мусульманская пресса о Вамбери // Мир ислама. T. II. СПб., 1913. С. 707). И однако, в интегрированном противопоставлении всему остальному – неарийскому – человечеству, и западные и восточные арии суть одинаковое целое. Различия между ними локализуются в пределах общего и единого; на фоне биологическо-родственной (а значит, ментальной и прочей кардинально существенной) тождественности эти различия носят характер факультативности, необязательности: всего важней их абсолютная взаимоориентация. Тем самым парность западной и восточной ипостасей «арийского духа» как бы углубляется, усиливается, становится своего рода двоичной матрицей. В свою очередь, парность как главный и, во всяком случае, наиболее броский аспект своей структуры определяет подобие (формальное и сущностное, ибо – «мы одной крови – ты и я») частей пары. Оно же – результат соотнесенности и взаимотяготения этих частей (см. интересный анализ структурно схожей с разбираемой мною ситуации из русской истории: Топоров В.Н. Об одном архаичном индоевропейском элементе. С. 236–237).

110 Речь идет об идеальной – и, следовательно, абстрактной – форме ислама, которая сложилась в сознании мусульманских богословов, правоведов и политических мыслителей, и об автохтонных системах ценностей, нередко от нее значительно отклоняющихся и даже ей же противоположных (см. подробно: Grunebaum G.E. von. The Problem: Unity in Diversity // Unity and Variety in Muslim Civilization. Chicago, 1957).

111 Ibid. P. 44.

112 См. подробно: Батунский М. О некоторых тенденциях в современном западном исламоведении//Религия и общественная мысль народов Востока. М., 1971. С. 222.

113 См. подробно: Батунский М. Западноевропейская исламистика и колониализм. С. 129. Характерно, что колониальное владычество Европы над мусульманским Востоком оправдывалось и необходимостью борьбы с исламским клерикализмом (см., напр.: Hartmann М. Fiinf Vortrâge iiber den Islam. Leipzig, 1912. S. 3–4; Margoliouth D.S. Mohammedanism. L., 1911. P. 147).

114 Провозглашение науки социально-нейтральным видом деятельности («чистая наука») органически предполагает и «сциентизм», т. е. такую философскую позицию, согласно которой все аспекты универсума познаваемы через науку, и наука как таковая является единственным разумным, адекватным и продуктивным способом познания (см. подробно: Elzinga A. The Growth of Science: Romantic and Technocratic Images//Progress in Science and its Social Conditions. Oxford etc., 1986. P. 34). Пожалуй, из всех исламоведов XIX в. наиболее пылким «пансциентистом» был Эрнест Ренан.

115 Об аналогах таких моделей в других науках см.: Алексеев И.С. Структура механики Ньютона//Системный анализ и научное знание. М., 1978. С. 234 и след.

116 И потому он недаром особо указывает на такие же способности А. Кремера – «великого Кремера» ( Крымский А. История новой арабской литературы XIX – начала XX века. М., 1971. С. 411). Книга эта написана перед Второй мировой войной. В ней Крымский частично сохранил свои дореволюционные общеисторические и конкретно-исламоведческие посылки, а частично их «советизировал», о чем я скажу далее. Крымский напоминает (с. 326), что Кремер (в своей «Mittelsyrien und Damascus», 1853) «счел невозможным давать огульную характеристику всем сирийским арабам вместе: бедуинам, горцам, горожанам. Да и горожане неодинаковы: житель Халеба – довольно культурен, просвещен и мало склонен к фанатизму; житель Дамаска – темен, самоуверенно-невежествен и наиболее склонен к фанатичным эксцессам. Да и христиане-арабы не всюду одинаковы: те, которые живут в городах с преобладающим мусульманским населением, особенно в Дамаске, – с виду смиренны, несколько сгорблены, а на лице – выражается затаенное лукавство, тогда как горцы даже взглядом своим обнаруживают внутреннее благородство». Двадцать лет спустя (см.: Ausland. 1872. № 7. S. 150–151) Кремер, продолжает далее с симпатией писать о нем Крымский, – такой же европо– и христианоцентрист, что и его знаменитый австро-венгерский предшественник, – вновь дал характеристику сирийским арабам, особое внимание уделив христианам. «Сверх таких общесирийских черт, как природная даровитость, энергичность и трудолюбие, Кремер подчеркивает значительную их способность усваивать европейскую культуру – благо (цитируется Кремер) «недаром же их предками были финикяне, одни из самых даровитых народов древности». Органически вкорененной, так сказать, «наследственной», испорченности этики в христианах Сирии Кремер не только не усматривает, но, наоборот, с большим сочувствием отмечает спокойную, чисто патриархальную жизнь сирийской семьи» (Там же).