Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Редакция „Нового мира“ одобрила повесть и предложила Пильняку написать предисловие, которое бы отграничило её от реальных сопоставлений. Предисловие краткое, один абзац. О том, что фабула повести наталкивает на мысль: материалом к написанию её послужила смерть Фрунзе; „Лично я Фрунзе почти не знал <���…> Действительных подробностей его смерти я не знаю, — и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не является репортаж о смерти наркмвоена. — Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых лиц. Москва.28 янв. 1926 г.“. Правдой в этом предисловии было то, что, действительно, „Повесть непогашенной луны“ не являлась рассказом, пускай замаскированным, о смерти Фрунзе и о роли в ней Сталина. В ней отразились раздумья писателя о революции, её безжалостных законах. Но предисловие не отграничило, а еще более связало произведение Пильняка со слухами о смерти Фрунзе. Возник скандал. Вопрос рассматривался на Политбюро ЦК. Особое постановление от 13 мая 26 г.: „Повесть непогашенной луны“„является злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии“. № 5-й журнала приказано изъять. Большая часть тиража конфискованa и уничтоженa. Срочно выпущен вариант злополучного номера, в котором повести не было (15 тыс. экземпляров). В следующем номере журнала А. К. Воронский, редактор „Красной нови“, отказался от посвящения ему повести, которую большинство читателей «Нового мира» так и не увидели. Гневное письмо Воронского: «подобное посвящение для меня, как коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя» (вот чего он боялся! — ПР ). И далее: «Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти тов. Фрунзе, но и злосчастной клеветой на нашу партию ВКП (б)». Вынуждена просить прощения за публикацию повести редакция «Нового мира», в которую входил и Луначарский. Она признавала появление повести в журнале «явной и грубой ошибкой». Резкие критические статьи в печати. Крайне отрицательно о повести отзывается Горький (перепугался?): он критикует её за «уродливый язык»; «удивительно нелепо поставлены в нем (произведении- ПР ) хирурги, да и все в нем отзывается сплетней» (из письма Горького А. К. Воронскому).

Пильняк, вернувшийся из-за границы, пытается объясниться, стараясь быть искренним и откровенным (до известной степени). Его письмо председателю СНК А. И. Рыкову от 10 октября 26 г. Пильняк оправдывается, утверждает, что даже не знал о тех слухах, которые связывают с повестью, что он и не думал оскорблять память Фрунзе, клеветать на партию. В то же время он вынужден каяться, называет появление повести и публикацию ее бестактностью , которая привела к тому, что «мое имя выкинуто из числа сотрудников нашей советской прессы, и я лишен возможности печататься в наших периодических изданиях». Пильняк просит о помощи, «чтобы я мог быть восстановлен в правах советского писателя». В том же духе выдержано и его «покаянное письмо», напечатанное в № 1 «Нового мира» за 27 г. Пока этим дело вроде бы и ограничилось. Пильняк уцелел. На письме Рыкову стоит приписка Молотова: «С месяц тому назад я передал отделу печати ЦК, чтобы Пильняка с год не пускали в основные три журнала, но дали возможность печататься в других». И еще приписка И. Сталина: «Думаю, что этого довольно. Пильняк жульничает и обманывает нас» (Очерки 70). Приписки Молотова и Сталина свидетельствуют, что вопрос о повести Пильняка разбирался на самом высоком уровне, что Сталин не поверил в искренность оправданий писателя, но, видимо, решил не прибегать к суровым репрессиям, чтобы не подтвердить этим слухи о смерти Фрунзе. Но можно сказать почти наверняка, что повести Пильняка он не забыл, и это, вероятно, сыграло немаловажную роль в дальнейшей судьбе писателя. Главлит же разослал по всем инстанциям циркулярное письмо: «Предлагается Вам впредь до особого распоряжения не допускать появления произведений Б. Пильняка в толстых партийно-советских журналах и сборниках, и вычеркивать фамилию названного писателя из списка сотрудников журналов». Таким образом Пильняк был изъят из литературы. «Повесть непогашенной луны» увидела свет лишь только в 87 г., в № 12 журнала «Знамя» (Бл3, 283).

Следующий этап травли Пильняка — цензурные отклики на его повесть «Красное дерево». Она не была последовательно антисоветской, но и просоветской её назвать нельзя. Цензура бы, конечно, не пропустила её. Тем более помня о прошлом Пильняка. Повесть напечатана за границей. Унылая картина русской действительности. Грустные пейзажи: ночь, «черная, как сажа» (126), дремучие леса «стоят пасмурны, мокры, безмолвны», непролазная грязь: «грязи развезло по втулки колес и по колено лошадям», «сырость и грязь», «осень, дождь», «дождь, осень», «идет дождь. Свинья нюхает лужу» (151, 145, 143). Неприглядные картинки. Беспросветная, дикая жизнь. Своего рода окуровщина, «темное царство». Действие происходит в 1928 г. Но и до революции было то же самое. Повесть начинается с описания смерти знаменитого московского юродивого Ивана Яковлевича Корейши, жившего в московском сумасшедшем доме в середине девятнадцатого века и пророчествующего там. На его похороны собираются толпы почитателей. Споры о том, где похоронить его, какое место удостоится его погребения. Чуть ли не драка по этому поводу. При жизни Корейши, песочек с его испражнениями («он испражнялся под себя»), который поклонники Корейши собирали и уносили домой, «стал оказывать целебную силу» (115). «Нищие, провидои (цы?), лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, юродивые» — быт «святой Руси». Этими словами начинается повесть, и они повторяются в разных вариантах на всем её протяжении (114). Разнообразие и схожесть разного рода уродов. Всеобщее пьянство: «Все они были пьяны».

Но встречались и другие — одинокие чудаки, люди мастерства, антиквары, умельцы искусства русской мебели, фарфора, хрусталя, рисованного кафеля, бисера, гобеленов, бронзы, покупатели и реставраторы старины. Они тоже входят в круг «луковой русской жизни»: «Это искусство существовало в горькой водке и жестокости» (116). В повести рассказывается о таких людях, братьях Бездетовых, едущих из Москвы в Углич, «русский Брюгге», скупать старину, в том числе мебель, «красное дерево». Широкая картина жизни обывателей города. И снова, через десять лет после революции, — та же картина: бессмыслие и юродство, водка, водка и водка. В прошлое, в середину восемнадцатого века опрокинута и концовка повести: рассказ о создание русского фарфора. Вновь любители и чудаки, пропойцы и скряги, мошенники и воры: «все мастера крали друг у друга ''секреты'' <���…> Сафронов — подсматривал секрет поздно ночами, воровски, в дыру с чердака. Эти мастера и чудаки создавали прекрасные вещи. Русский фарфор есть чудеснейшее искусство, украсившее Земной Шар» (157). Вновь речь идет о Руси дореволюционной, описанной отнюдь не в идиллических тонах.