Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Летом 29 г. начинается травля Замятина, одновременно с Пильняком. В «Литературной газете», «Комсомольской правде» появляются резкие статьи о нем. Замятин обвиняется в сотрудничестве с белоэмигрантами, в очернительстве советского строя. От него требуют признания ошибок, покаяния, отказа от романа. Цензура запрещает «Нечестивые рассказы» (27 г), четвертый том его собрания сочинений: повести, рассказы и сказки (29 г.). Они напечатаны лишь в 87 г. Запрещаются и другие произведения.

Нападки на Пильняка и Замятина имели и особую цель. Пильняк был председателем ВСП (Союза писателей), а Замятин возглавлял его ленинградскую секцию. В итоге Пильняк не только потерял пост председателя, но и не избран в правление ВСП (сентябрь 29 г.). Несколько позднее критика Пильняка и Замятина продолжалась на заседании Ленинградской секции писателей. 7 октября 29 г. Замятин послал в редакцию «Литературной газеты» письмо с опровержением нападок. В нем он указывал, что даже царская цензура не предъявляла к нему таких требований и демонстративно заявил о своем выходе из ВСП, так как не может состоять в организации, публично осуждающей своих членов В знак протеста в сентябре-октябре из ВСП вышли А. Ахматова, М. Булгаков, К. Федин, Б. Пастернак и другие. Вересаев и Малышкин вышли из правления Союза писателей. Рад писем протеста против расправы над Замятиным и Пильняком. Произведения Замятина в СССР более не печатались. Как Пастернак и Ахматова, Замятин перебивался до отъезда из Советского Союза, эмиграции переводами (107,174). Изгнанный из литературы, лишенный средств к существованию, он пишет в июне 31 г., как и Булгаков, самоубийственно-смелое письмо Сталину, просит о разрешении ему уехать за границу (Бл263-6). В письме он не касается вопросов положения литературы в Советском Союзе, говорит лишь о своей судьбе. Но этот рассказ по сути затрагивает общие проблемы. Замятин сообщает о своей биографии, не избегая «скользких мест». О том, что в 21 г., вместе с Ивановым-Разумником и Блоком, был арестован по делу «левых эсеров», что в августе 22 г. последовал второй арест, что его имя, без согласования с ним, заносится в список высылаемых профессоров, что роман «Мы», написанный в 21 г., опубликован за границей. Замятин говорит о том, как его травили, перечисляет случаи цензурного произвола в отношении произведений ряда лет. Последний конфликт с цензурой связан с его предисловием к «Школе злословия» Шеридана (издательство Academia, «Сокровища мировой литературы»).

Замятин считает, что приговорен к высшей мере наказания — к литературной смерти, так как запрещение писать для писателя равноценно смертному приговору… Обстоятельства сложились таким образом, что никакое творчество невозможно в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли. «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности я никогда не скрывал отношения к литературному раболепству, к прислуживанью и перекрашиванию. Я считал — и продолжаю считать — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию». Просит заменить вынесенный ему смертный приговор высылкой из страны. Просьба Замятина была удовлетворена, при содействии Горького. Вероятно, сыграла здесь роль и литературная обстановка начала 30-х гг. (самоубийство Маяковского, письмо Булгакова, ориентировка на будущее постановление 32 г., на съезд писателей). Сталин решил не накалять обстановку. Да и личной вражды к Замятину он, в отличие от отношения к Пильняку, видимо, не имел. С 32 г. Замятин живет в Париже. От антисоветских выступлений воздерживается. С белой эмиграцией связи не поддерживает. Материально помогает оставшимся в России друзьям (Ахматовой, Булгакову). Умирает в 37 г.

В заключение главы остановимся на послании «Писателям мира», подписанном «Группа русских писателей России. Май 1927 года». Оно опубликовано в небольшой парижской эмигрантской газете «Последние новости», редактируемой П. Н. Милюковым. Послание — подробное и страстное обличение советской цензуры, призыв к писателям мира высказать протест против такого положения, удивление тем, что они молчат, никак не реагируют на то, что в России «идет удушение великой литературы в ее зрелых плодах и ее зародышах» (Айм101). Речь идет о «нашей тюрьме для слова» — цензуре социалистического государства. Ставится вопрос: почему о ней не рассказывают иностранные писатели, посетившие Советский Союз: «Или их не интересовало положение печати в России? Или они смотрели и не видели, видели и не поняли?» Авторам письма больно от мысли, что «звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!» (Айм102). О трех стенах тюрьмы, в которую засажено свободное слово. Первая — это течение, которое авторы письма называют идеализмом; оно считается в СССР государственным преступлением; к нему относят всех, кто отвергает материалистические взгляды; все идеалисты рассматриваются «как враги и разрушители современного общественного строя». Вторая стена — стена непробиваемой для свободного слова цензуры, без разрешения которой нельзя отпечатать даже визитной карточки. Даже театральные плакаты, надписи «не курить», «запасной выход» помечены внизу визой цензуры, разрешающей их к печати. Третья тюремная стена, «третья линия проволочных заграждений и волчьих ям» — препятствия к разрешению частных и общественных издательств. Печатается лишь то, что не расходится с обязательным для всех коммунистическим мировоззрением. Всё остальное, даже крупное и талантливое, не только не может быть издано, но должно прятаться в тайниках. «Найденное при обыске, оно грозит арестом, ссылкой и даже расстрелом» (Айм103). Иностранные писатели призываются к протесту. Авторы письма понимают, что те не смогут изменить положения, но они могут высказать сочувствие, моральную поддержку: «мы хотим от вас возможного: с энергией, всюду, всегда срывайте перед общественным сознанием мира искусную лицемерную маску с того страшного лика, который являет коммунистическая власть в России»; многие из нас уже не в состоянии передать наш страшный опыт потомкам; познайте его, изучите, опишите, чтобы глаза грядущих поколений были открыты перед ним; «Сделайте это — нам легче будет умирать». О том, что это послание пишут с риском для жизни и с риском его переправят за границу. Не знают, достигнет ли оно страниц свободной печати, зазвучит ли «среди вас наш замогильный голос». Нормой поведения для авторов является Толстой, крикнувший в свое время на весь мир: «не могу молчать».

В письме приводится не так уж много конкретных фактов цензурного произвола, но в нем звучит страшный пафос страдания. Перед началом обращения помещена редакционная врезка, с призывом к иностранным писателям обратить внимание, помочь.