Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

К февральской и октябрьской революции Замятин отнесся положительно, но в его произведениях появляются сатирические зарисовки, отражающие неумение, беспомощность властей при устройстве нового мира. Да и изображение послереволюционной жизни в «пещере» были далеки от официальности. К тому же Замятин после возвращения в Россию сблизился с левыми эсерами. Его арестовывали в 19, в 22 гг. Он вошел в список высылаемых на пароходе интеллектуалов, но был исключен из списка. В 23 г. он получил разрешение на выезд, но не воспользовался им. Он писал правду, а это для властей было неприемлемо.

С цензурой Замятин столкнулся еще до революции. В 14 г. его повесть «На куличках» цензура оценила как клевету на русскую армию. Журнал «Заветы», напечатавший повесть, был арестован, редакция и автор привлечены к суду, Замятин сослан в Кемь, затем ему запрещено жить в Петербурге. После революции недовольство властей вызвали его рассказы «Мамай» (21 г.), «Пещера» (22 г.), пьеса «Блоха» (24 г.). В 20–21 гг. Замятин пишет центральное свое произведение — роман «Мы» — первую советскую антиутопию, оказавшую позднее воздействие и на Хаксли («О дивный новый мир»), и на Оруэлла («1984»). «Мы» — сатира и на жесткие регламентирующие порядки буржуазной Англии, и на первые декреты советской власти, послереволюционную действительность России. Последнее оказалось главным, определило восприятие романа. И оно оказалось провидческим, предвосхищало будущее. Картина тоталитарного общества, отделенного стеной от остального мира. Людей в нем нет. Есть «нумера Единого Государства». Во главе его стоит Благодетель. Ему помогают Хранители. Государство агрессивное. Оно хочет подчинить себе другие планеты Вселенной, где обитают существа «быть может, еще в диком состоянии свободы»; если они не поймут, что им несут счастье, «наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытываем слово». Для осуществления этого плана строится «Интеграл», нечто вроде космического корабля.

В Едином Государстве всё регламентировано, даже «сексуальные дни», когда «нумера» разных полов встречаются «по розовым билетикам». В прошлом происходила 20-летняя война, когда остались живыми лишь 0.2 % населения земли. Но теперь все счастливы , потребляют синтетическую пищу из нефти, чувствуют свое превосходство перед людьми прошлого, которые жили неорганизованно, свободно, т. е. в диком состоянии зверей, обезьян. Все послушны, а о нарушителях все обязаны доносить Хранителям, и нарушителей отправляют в Машину Благодетеля , т. е. казнят. Письма проверяются, проходят через систему контролей. Специальные приборы записывают уличные разговоры. Ежегодно, в день Единогласия , проводятся выборы Благодетеля , но они — пустая формальность, символ. Неожиданностей не может быть. Есть и враги счастья , которые не дремлют. Они нарушают всеобщее счастье. Проводятся совместные заседания Медицинского бюро и бюро Хранителей ; их решением врагов отправляют в Машину Благодетеля . У героя «образовалась душа», что считается неизлечимой болезнью. Это не единичный случай, а эпидемия. Чтобы обезопасить себя, власти приказывают всем пройти операцию всеобщего уничтожения фантазии. Не явившиеся будут отправлены в Машину благодетеля . Фантастика. Но очень похожая на советскую действительность. Даже в том, что нумера чувствуют себя счастливыми.

Значительное место в романе занимает проблема свободы слова. Всю информацию нумера получают из «Государственной газеты», которая публикует лишь благоприятные для властей известия, совершенно искажающие реальную картину мира. Все нумера должны пройти единый курс наук и искусств. Все они обязаны составлять трактаты, манифесты, поэмы, оды, иные сочинения «о красоте и величии Единого Государства: ''Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!''». Гимн Единого Государства — превращенные в музыку формулы. Рассказчик, «Д-503», с недоумением думает о неорганизованной «дикой музыке древних», о нелепости их литературы и поэзии: огромная сила художественного слова тратилась зря; «Просто смешно: всякий писал о чем ему вздумается». В Едином Государстве литература, как и всё иное, полностью регламентирована; «приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии»; теперь она не «соловьиный свист», а «государственная служба <���…> полезность». Существует «Институт Государственных Поэтов и Писателей».

Несмотря на все усилия Замятина, роман его не разрешен к печати. Но состоялась его «устная публикация». Зимой 21–22 гг. Замятин читал его на двух вечерах в зале Петербургского института истории искусства, в 23 г. — на литературных вечерах московского и петроградского отделения ВСП (Всероссийского Союза писателей). Чтения прошли без особого скандала.

Примерно одновременно с романом Замятин печатает в журнале «Дом искусств» статью «Я боюсь». О разных литературных группах, футуристах (с похвалой выделяет Маяковского), имажинистах, пролетарских писателях. О том, что облик современной литературы определяют «юркие», те, кто знает, когда надеть красный колпак и когда его сбросить, когда воспевать царя, а когда молот и серп. А неюркие молчат.

Настоящая литература, по мнению Замятина, может быть только там, «где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня полезным», он не может хлестать как Свифт, улыбаться над всем как Франс. О том, что сейчас нет «литературы бронзовой», а есть бумажная, которую сегодня читают, а завтра в неё заворачивают мыло. О Древней Греции, афинском народе, который умел слушать не только оды, но и не боялся жестоких бичей Аристофанов. Намеки на цензуру, которая даже Горького изымает из репертуара («Работяга Словотеков»), чтобы «охранять от соблазна демос российский». На Горькогосмотрят, как на ребенка, невинность которого нужно оберегать. «Я боюсь, — пишет Замятин, — что у русской литературы одно только будущее — её прошлое».

До поры это сходит с рук. Замятин продолжает писать, печататься. Начинает публиковаться даже собрание его сочинений в 4 тт. (29 г.) Чтение курса новейшей литературы в пединституте (?), участие в работе издательства «Всемирная литература», в ряде других издательств, историческая трагедия «Атилла» (28 г), принятая к постановке в БДТ, редактирование журнала «Дом искусств». Но к концу 20-х гг. все сильнее «завинчиваются гайки». И были основания вспомнить о романе «Мы». Он издан в 24–25 гг. на английском языке в Англии и в США, в 26 г., с подачи Романа Якобсона, в Чехословакии, сперва на чешском, а затем на русском языках (эмигрантский журнал «Воля России», 27 г.). В 29 г., с подачи Эренбурга, роман печатается во Франции. Так что в определенном смысле он воспринимается как новинка (Бл3, 86).