Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Остановимся на более длительной, трагической истории отношений с властями писателя Василия Гроссмана. Начало ее относится к сталинским временам, но кульминационный момент наступил как раз во время правления Хрущева. Чтобы не дробить материала, мы будем говорить о ней в одном месте, в настоящей главе. Почти вся жизнь и творчество Гроссмана связаны с цензурными гонениями. Он принадлежал к числу так называемых писателей. старшего поколения. По окончании химического факультета Московского университета работал в Донбассе, химиком-аналитиком на шахте. Написал повесть о шахтерах, «Глюкауф», со счастливым концом (как и было положено). Но там шла речь и о тяжелой жизни горняков. Отправил повесть Горькому. Тот остался недоволен: «Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже „позиция“, но и материал, и автор выиграли бы, если бы автор поставил перед собою вопрос: „Зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?“» Уже в начале 30-х гг. Горький критиковал Гроссмана, как и других писателей (Афиногенова), с позиций «социалистического реализма», еще не провозглашенного, требуя не «правды», а «правды в ее революционном развитии», т. е. лжи. Уже первый опыт Гроссмана вызвал осуждение, хотя субъективно автор был далек от всякой оппозиционности.

Известность Гроссману принес небольшой рассказ, напечатанный в апреле 34 г. в «Литературной газете», «В городе Бердичеве» (эпизод гражданской войны; о беременной женщине-комиссаре, скрывающейся от белых в маленьком еврейском городке). Всё в рассказе не выходило из позволенных норм, но, вероятно, еврейская тема раздражала начальство, хотя в 34 г. этого было недостаточно, чтобы рассказ запретили. Позднее по рассказу поставлен один из прекрасных фильмов, «Комиссар», долгие годы пролежавший «на полке» (см. о нем в главе о Брежневе). С похвалой отозвались о рассказе Бабель и Булгаков. Последний писал: «Как прикажете понимать, неужели кое-что путное удается все-таки напечатать?»

Переезд Гроссмана в Москву. Относительное благополучие после полунищей жизни в Донбассе. Роман «Степан Кольчугин», имевший успех. Война. Фронт. Сотрудник «Красной звезды». Сталинград. Передовая линия фронта. Сталинградские очерки, регулярно печатавшиеся в «Красной звезде». Сталин приказал перепечатать один, «Направление главного удара», в «Правде», хотя не любил Гроссмана (еще до войны лично вычеркнул «Степана Кольчугина» из списка произведений, представленных на Сталинскую премию, когда все члены комитета по Сталинским премиям голосовали за). Огромный успех военных очерков Гроссмана. Эренбург писал ему: «Вы теперь можете получить всё, что попросите». Но Гроссман ни о чем не просил. Таким он был всегда, на протяжении всей жизни. Повесть «Народ бессмертен». Даже в период его преследования повесть не вычеркнули из списка лучших произведений о войне.

Во время войны Гроссман остается, в основном, в рамках официальности (мы уже говорили о позиции интеллигенции, писателей в начале войны). Он считает, что война смывает сталинскую грязь с лица России, очищает страну от крови невинно раскулаченных, крови 37 г., «бльшого террора». С 43 г. Гроссман начинает писать роман «За правое дело», тоже не оппозиционный. Одна из ведущих тем его: «Партия, ее Цека, комиссары дивизий и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях организовали боевую и моральную силу Красной армии». Позднее, при издании за границей романа Гроссмана «Жизнь и судьба», автор неподписанной заметки «От издательства» утверждал, что до этого романа Гроссман был обычным благополучным советским писателем, что роман «За правое дело — обыкновенное произведение сталинского времени, в одном ряду с „Белой березой“ Бубеннова, „Днями и ночами“ Симонова и других подобных произведений. С. Липкин, друг и биограф Гроссмана (книгу которого я использую в своем курсе), решительно возражает против такого толкования. С его точки зрения, Гроссман никогда не был благополучным советским писателем. Но он понадобился во время войны: одни оказались в тылу, другие отсиживались в штабах, а скромный, близорукий, но бесстрашный Гроссман, как и его друг — гонимый Андрей Платонов, находился на передовой, нес бесстрашно свою службу, создавая замечательные очерки о Сталинградской битве. За это его хвалили, но еврейская тема продолжала начальство раздражать. Еще во время войны очерк Гроссмана „Украина без евреев“ с большим трудом был напечатан во второстепенном издании. А Гроссман продолжал о них писать. В начале 45 г. в „Литературной газете“ напечатана с его слов записанная заметка о деятельности Комитета писателей, ученых и общественных деятелей Америки, возглавляемого Альбертом Эйнштейном и писателем Шолом Ашем, по расследованию злодеяний фашистов над мирным населением оккупированных стран, в том числе над еврейским. Комитет приглашал Еврейский антифашистский комитет в Москве принять участие в этой работе, в подготовке так называемой „Черной книги“ (Берз 126). Главным организатором, редактором, собирателем советского раздела „Черной книги“ вместе с Эренбургом становится сам Гроссман. Готовый макет раздела пошел под нож в 46 г. (еще до разгрома Еврейского антифашистского комитета в 48 г., ареста его руководителей, гибели Михоэлса). Опубликован лишь в 93 г. Еврейской теме посвящен и очерк „Тремблинский ад“, напечатанный в журнале „Знамя“ в 45 г., но не переиздававшийся потом при жизни Гроссмана никогда, не включавшийся ни в один его сборник (исключение — крошечный выпуск Военного издательства в 45 г.; говорили, что специально к Нюренбергскому процессу (Берз.136-7).

Репрессии не заставили себя ждать. Проводились они под разными предлогами. Вскоре после войны появились разгромные отзывы об его пьесе „Если верить пифагорийцам“. Да и с публикацией романа „За правое дело“ все было далеко не просто: роман долго не выходил, оказался на грани запрещения, хотя был написан в русле разрешаемой цензурой литературы о войне. В романе много превосходных сцен, живых зарисовок, но отчетливо заметна и идеализация Верховного командования советской армии, коммунистической партии, Сталина. Ходульный образ положительного персонажа — старого большевика Мостовского, с его казенным оптимизмом и т. п. (впрочем, изображение последнего не столь уж официально: Сталин ненавидел старых большевиков, расправлялся с ними, хотя само понятие «старый большевик» почиталось). И вот роман (сперва он назывался «Сталинград») отвергнут «Новым миром» (ред. К. Симонов). Больше года редакционного молчания. Наконец получен ответ: печатать не будем, нельзя. Но роман не успели вернуть. Как раз в это время редактором стал Твардовский, заместителем — критик Тарасенков (о жалобах его на цензуру мы уже говорили). Тарасенков в восторге от романа. Ночью позвонил Гроссману. Одобрил и Твардовский. Оба приехали к Гроссману. Поздравления. Выпивка (ведь надо было «обмыть»). Хмельные слезы, поцелуи.