Георгий Зуев - Петербургская Коломна

– Как у вас мило, – непринужденно сказал я, оглядывая полки магазина.

– Мыло у нас тоже есть, – весело сказал бывший вицегубернатор».

В очерке Блок умышленно сместил факты действительности: «вице-губернатор» на самом деле был чиновником при варшавском генерал-губернаторе, а его жена, «урожденная княгиня Б.», являлась баронессой Врангель. Не исключено, что это связано с его стремлением зашифровать подлинные имена соседей по дому.

Упомянутый Блоком жилец дома № 57 являлся Руфимом Рудольфовичем Шульманом, дослужившимся до звания действительного тайного советника и положения старшего чиновника особых поручений при Варшавском генерал-губернаторстве, закончивший свою жизнь здесь же, на Пряжке, только в другом доме – во 2-й психиатрической больнице (бывш. больнице Николая Чудотворца), куда он в 1929 году прибыл из ссылки временно для лечения. Здесь же, в больнице, он скончался 3 августа 1930 года.

Впервые фамилия Шульман встречается в дневнике Блока 15 августа 1917 года: «Пришел сосед по квартире Шульман, принесший мне избирательные списки в центральную городскую думу – оказался родственником» (список жильцов дома, включающий 300 человек, сохранился в архиве Блока). Родство было довольно дальним, по линии отца поэта. Р.Р. Шульман – брат мужа Марии Николаевны Качаловой, старшей сестры Николая Николаевича Качалова, женатого на тетке Блока, родной сестре его отца – Ольге Львовне Качаловой (урожденной Блок). Шульман входил в придворный штат Российской империи в звании камер-юнкера. Его семья занимала квартиру на одной лестничной площадке с Блоком, однако поэт не жаловал своего родственника и его семейство, порой открыто ненавидел их.

26 февраля 1918 года поэт писал в дневнике: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством. Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами – мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым бельем, его дочь играет на рояле, его голос – теноришка – раздается за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается и пр. Везде он.

Господи, Боже! Дай силу мне освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».

Такую же острую неприязнь Блок проявляет и к дочери соседа, Ирине Рудольфовне Шульман, учившейся в консерватории и изводившей поэта своими вокальными упражнениями.

Жизнь Александра Блока становилась невыносимой. В 1919–1920 годах он вел постоянную борьбу, чтобы сохранить свою квартиру. По утвержденным в 1919 году жилищным нормам он подлежал «уплотнению». В квартиру поэта неоднократно звонили матросы бывшего Императорского флота, которым приглянулись его четырехкомнатные апартаменты. Бравые морячки поодиночке, а то и со своими подружками неоднократно пытались вселиться в квартиру А.А. Блока. Александр Александрович вынужден был обратиться за помощью к народному комиссару отдела театров и зрелищ М.Ф. Андреевой. 18 сентября 1919 года ему выдали охранное свидетельство: «Дано сие от Чрезвычайной Комиссии по обследованию забронированных квартир т. Блоку Александру, проживающему по Декабристов ул. в д. 57, кв. 21, в том, что его квартира уплотнению, конфискации и реквизиции имущества не подлежит». Однако выданная советской властью «охранная грамота» имела лишь временную силу.

С наступлением нового года попытки занять его квартиру возобновились. Поэт добровольно оставляет ее и перебирается к матери, жившей во втором этаже этого же дома, в квартире 23.

Новая квартира Блока имела в тот период всего один вход с черной лестницы. «Жить можно, хотя и тесно», – записал Блок в дневники. Пошла распродажа мебели, картин, книг. Теперь для занятий у Александра Александровича имелся лишь крохотный кабинетик, где поместились только письменный стол, кресло да небольшой книжный шкаф. Блок никак не мог привыкнуть к новому жилищу, он чувствовал себя некомфортно, к тому же его раздражали и угнетали постоянные ссоры матери и жены.

В последний год жизни поэту приходилось особенно трудно. Он тяжело болен, на него обрушились житейские и бытовые тяготы. При остром нездоровье он вынужден носить из подвала в квартиру тяжелые охапки дров.

Герберта Уэллса, посетившего Петроград в 1920 году, удивило, что жители города поголовно носили в руках мешки и узелки. «Узлы, – пояснил Уэллс, – которые все таскают с собой, набиты либо продуктовыми пайками, выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначенными для продажи.»

Носил кульки и Блок. Ему в эти годы было не легче, чем другим.

В 1918 году в старинном петербургском особняке на углу Эртелева переулка и Бассейной улицы открыли Дом литераторов, спасший от голодной смерти сотни русских интеллигентов, оставшихся в городе. Блок часами простаивал здесь в очередях за мороженой картошкой, которую торжествующе нес потом к себе на Офицерскую.

В конце 1919 года писатель Л.И. Борисов на вечере поэзии в Доме искусств на Мойке встретил Блока. Он поздоровался с поэтом и обратился к нему с просьбой проводить его до дома, до угла Пряжки и Офицерской, еще не получившей нового названия улицы Декабристов.

«Пожалуйста», – пожав плечами, невыразительно, тусклым голосом ответил Блок.

Дорогой Борисов стал расспрашивать поэта о его новых стихах, почему он их не читает на вечерах.

«У меня нет новых стихов, – тягуче, с трудом произнося каждое слово, ответил Блок. – Я уже не пишу стихов.» И добавил так тихо, что молодой писатель шедший с ним, едва услыхал: «Очень устал я.».

Юрий Анненков, блестящий график, живописец, театральный художник, в своих мемуарах писал: «Если революция кончилась для многих из нас, когда ее эксцентричность и наше опасное хождение по проволоке над бездной сделалось будничной ежедневностью, – для Блока революция умерла, когда ее стихийность, ее музыка стали уступать место „административным мероприятиям“ власти.

…В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мною он не боялся своей искренности:

– Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! – повторял он. – И не я один: вы тоже! Мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!»

11 февраля 1921 года, уже тяжело больной, Блок, выступая в Доме литераторов с речью, посвященной 84-й годовщине смерти А.С. Пушкина, смело произнес следующие слова: «Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу, препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».