Георгий Зуев - Петербургская Коломна

Петроградская зима 1920 года была для жителей города не лучше, чем предыдущая. По-прежнему у магазинов стояли бесконечные голодные очереди. Виктор Шкловский, в то время активный футурист-формалист в искусстве, с красным от холода носом и распухший от голода, писал в тот год: «Питер живет и мрет просто и не драматично… Кто узнает, как голодали мы, сколько жертв стоила революция, сколько усилий брал у нее каждый шаг…». Дров не было. Жгли все, что могло гореть – мебель, двери, журналы, книги. Вязанка дров – целое состояние. Разбирали на дрова и жгли деревянные дома, заборы, сараи.

Семья Михайловых – не исключение. В январе 1920 года К.А. Сомов вспоминал: «Не работал. Ходил с салазками в Дом искусств за пудом овощей. Порядочно уморился… Теперь мы все мучаемся от холода, я в особенности, так как мои комнаты самые холодные. Работаю я завернутый и закутанный, как на улице. Но я все же очень много работаю и благодарю судьбу, что могу без помех заниматься своим искусством. В общем жизнь идет грустно и неинтересно, очень мало кого вижу из тех, кого хотелось бы видеть. Из-за дальности расстояний… Только недавно у нас учредили „Дом искусств“, род клуба для художников и других артистов, там я стал бывать и встречаться со своими друзьями и знакомыми».

Да, именно так все и было. Но в замерзающем, холодном городе искусство не погибло. Оно заявляло о себе афишами и объявлениями о художественных выставках, постановках замечательных спектаклях, музыкальных вечерах. Записи в дневнике К.А. Сомова, сделанные им в 1920 году, свидетельствуют об этом.

17 января: «Обедал в доме искусств опять рядом с Анной Петровной, с другой стороны Нотгафт. К концу обеда приехал Грабарь. После обеда пошли наверх на открывающуюся завтра выставку Замирайло. Много прекрасных вещей…»

31 января: «…обедали раньше, так как с Анютой торопились в театр на „Разбойников“. Декорации и костюмы Добужинского. Играли Монахов и Максимов…»

14 февраля: «..с Анютой пошли обедать в Дом искусств. После обеда пошли наверх смотреть открывающуюся выставку Альберта Бенуа. Много великолепных акварелей, громадный талант, разменявшийся впоследствии на гроши…»

5 марта: «…вечером с Женей пошли в Дом искусств. Музыка Шумана в хорошем исполнении Голубовской „Крейслериана“ и другие».

12 марта: «… в доме искусств Миклашевская блестяще играла ряд вещей Листа…»

18 марта: «…вечером в театре в ложе Драматического театра „Рваный плащ“ Сен Бенелли…»

23 марта: «…после концерта скорее побежал наверх к Нотгафту смотреть выставку Добужинского…»

Театральная и художественная жизнь Петрограда не замирала ни на один день. Играли и пели замечательные артисты.

В «Псковитянке» гремел могучий бас Шаляпина. Блок и Мейерхольд ставили спектакли, оформление их блистало декорациями А. Бенуа и М. Добужинского.

В 1920 году Константин Андреевич в очередной раз рисует портрет Анны Андреевны Михайловой. Работая над портретом, Сомов писал своему другу, художнице Е.Н. Званцевой: «Анюта страшно похудела и стала очень нервной и нежизнерадостной». По сравнению с портретом 1897 года с листа серого картона смотрит другая женщина, на чью долю выпало столько горьких испытаний – смерть близких, война с Японией, Мировая война, в кровавой бойне которой участвовали ее сыновья, две революции, Гражданская война и, наконец, жизнь в холодном и голодном Петрограде – все это не преминул безжалостно отобразить рисунок дамы «в седых кудряшках», смотрящей строгим и печальным взглядом.

А.А. Сомова-Михайлова.

Портрет работы К.А. Сомова. 1920 г.

Молодая республика создавала свое искусство. Провозглашались новые школы и всевозможные направления. Молодежь, начисто отрицая все старое, пыталась энергично создать революционное искусство, коего никогда и нигде еще не было. Всюду раздавался ее мощный призыв, начинавшийся с короткого слова «Долой!» Во имя будущего жертвовалось всем, в том числе и огромным богатством накопленного культурного наследия, оно, по мнению молодых и чересчур горячих лидеров нового движения, продолжало крепкими путами связывать массы с проклятым наследием прошлого, а вместе с ним, конечно, и с господствующими классами.

Однако, начисто отрицая культурное наследие в новой жизни, молодежь понятия не имела, что же должно прийти на его место. Некомпетентность и отсутствие опыта при этом компенсировались молодой задорной агрессивностью, безалаберной критикой и полным отрицанием всего старого. Это удивительное время породило одержимых людей, искренне и беззаветно верящих в мировую революцию, убежденно полагающих по своей бесшабашной молодости, что лихой кавалерийской атакой и призывом «Даешь!» можно сразу, минуя все социальные и экономические этапы и трудности, объединившись, сев за общий стол в коммунальных квартирах, буквально ворваться в новое светлое общество.

Старым художникам в такой обстановке приходилось нелегко. Они часто собирались, говорили о революции, нашей и французской, о России, о большевиках, об искусстве, пытались еще что-то творить и создавать. Сомов ходил к Нот-гафтам, у тех гостил Кустодиев. На квартире у Нотгафта развернули выставку Кустодиева. 21 мая 1920 года на этой же квартире Константин Андреевич и Анна Андреевна слушали 13-летнего феномена пианиста Митю Шостаковича, «изумительно игравшего и свои совершенные уже сочинения (менуэт, фугу, этюд и еще) и трудные вещи Листа, Шопена, Рахманинова, Генделя. Играла и его очень юная сестра, тоже прекрасно…». Вместе с Анной Андреевной они присутствовали на генеральной репетиции «Петрушки» в Мариинском. Балет И. Стравинского прекрасно поставил режиссер Л. Леонтьев. Брат и сестра искренне радовались великому событию – возвращению в Петроград увезенных в Москву экспонатов картинной галереи Эрмитажа. «…Эрмитаж – весь! Сегодня ночью водворен на свое прежнее место. Прошло это блистательно и быстро», – записал восторженно Константин Андреевич в дневнике.

Время тяжелое, годы идут, но Константин Андреевич не сдается. «Сегодня мне 51 год. Но чувствую себя молодым, волосы по-прежнему очень густые, хотя цвета соломы с перцем, зубы тоже ничего. А душой я иногда себя чувствую молодым, несмотря на старческие привычки и капризы…» Художник полон энергии и планов. Получив пропуск в Эрмитаж, наслаждается там «рассматриванием еще не повешенных картин, поднося их к свету, перевертывая и т. п. Таким образом я трогал и нюхал Хальсов…».

В конце 1920 года к Сомову, предварительно договорившись, пришел Г.С. Верейский вместе с молодым художником В.А. Миклашевским, учеником М. Добужинского. В 7 часов вечера уже темно. Художники долго брели по продуваемому ледяным ветром Екатерингофскому проспекту. Все дома будто сжались, превратились в некие скорлупы, их обитатели предпринимали энергичные меры, чтобы не замерзнуть. В. А. Миклашевского разочаровало посещение большого художника: «…квартира Сомова, по-видимому, никогда не была обширной. Мы вошли в крошечную переднюю, затем через маленькую столовую в мастерскую – коробочку с одним окном. Рисовать кого-нибудь или что-нибудь с натуры в этой бонбоньерке было нельзя, фантазировать, мечтать, конечно можно. Такая мастерская была весьма странной для художника со средствами, старого петербуржца, художника, который мог диктовать любые цены за свои произведения».