Андрей Андреев - Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

Таким образом, впервые за 50 лет существования университета, в его стенах появились представители аристократических фамилий русского дворянства, знатных или приближенных ко двору в нынешние или прошлые времена семей. Это подтверждает и книга регистрации студентов, где мы встречаем фамилии князей Трубецких и Волконских, а также Римских-Корсаковых, Аладьиных, Всеволожских, Муравьевых, Оболенских, Раевских и пр. Десяток фамилий принадлежит немецким баронам, которые приехали учиться в Москву из Прибалтики. Кроме самих фамилий в книге регистрации указанием на сословную принадлежность также является чин и место службы, которое должны были сообщить вольнослушатели университета. Среди этих названий чаще всего упоминается два — Архив коллегии иностранных дел, служба в котором была привилегией отпрысков дворянских семей, и Московская славяно-греко-латинская академия, где учились преимущественно дети священников. Большая группа бывших семинаристов, выходцев из духовного сословия, постоянно существовала и среди студентов университета (о них, например, так вспоминает Д. Н. Свербеев: «В наше время можно было разделить студентов на два поколения: на гимназистов и особенно семинаристов, уже бривших бороды, и на нас, аристократов, у которых не было и пушка на губах. Первые учились действительно, мы баловались и проказничали» [326] Свербеев Д. Н. Из воспоминаний // Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 65. ).

Нельзя сомневаться, что помимо названных нами детей дворян и священников, в Московском университете учились выходцы из всех сословий России, представители разных ее национальностей и вероисповеданий (так, например, кроме уже упомянутых немцев, мы встречаем в списках студентов грузинскую фамилию Церетели). Вообще с момента основания и на всем протяжении своего существования университет выполнял уникальную и совершенно необходимую для русской культуры функцию — служить притягивающим центром для молодых людей со всей России, которые искали свой путь в жизни, мечтали обрести его в овладении знаниями, в глубинах науки, в просвещении, чтобы с его помощью приносить пользу Отечеству. Добираясь сюда, эти люди терпели в дороге нужду, преодолевали препятствия (вспомним о жестяной кружке профессора Мудрова!), повторяя, в той или иной мере, подвиг Ломоносова — основателя учебного заведения, куда они так стремились.

Прекрасным и трагическим примером этого является история единственного крестьянина, учившегося перед Отечественной войной в университете (о ней вспоминает Н. В. Сушков). Как-то раз зимой, приехав в университет из пансиона вместе с Антонским, они встретили в горнице мужика, в тулупе, с черной бородой. «Учиться пришел? — спросил его Антонский, чай издалека, из деревни-то. Милости просим! Садись-ка покуда вот у нас. А ужо поговорим». Пришельцем оказался некий Бугров, из казенной волости. Сушкову было весело встречать мужика на лекциях, где он представлялся ему вторым Ломоносовым. В своих занятиях тот решил посвятить себя астрономии. Среди суматохи 1812 г. Сушков потерял его из вида, но до него доходили слухи, что Бугров воевал в ополчении, а впоследствии «самовольно кончил жизнь» [327] Сушков Н. В. Указ. соч. С. 30. Финал этой истории невольно напоминает замысел драмы «1812 год», не завершенной Грибоедовым, которого, кстати, тоже очень волновала судьба и образ Ломоносова. .

Упомянем также и о судьбе двух финляндских студентов, обучавшихся в Московском университете. После включения в 1809 г. Финляндии в состав Российской империи правительство обсуждало вопрос о скорейшем налаживании ее культурных контактов с Россией. Как говорилось в письме, полученном министром народного просвещения 21 марта 1812 г. по этому поводу, «между способами к ближайшему соединению Финляндии с Россией признал государь император ученое сношение между обоими краями „более тому споспешествующее“». Для этой цели предлагалось направить за казенный счет двух студентов университета в Або, «по знанию и хорошему своему поведению испытанных», в Московский университет [328] РГИА, ф. 733, оп. 28, ед. хр. 176. . Приглашенными оказались студенты-шведы Густав Эрстрем и Карл Оттелин. В личном письме ректору Гейму Разумовский просил позаботиться об их плодотворном пребывании в Москве [329] ОР РГБ, ф. 406, к. 2, ед. хр. 1, л. 25. . Подробности их учебы в университете нам известны из чудом сохранившегося дневника Эрстрема [330] Эрстрем Эрик Густав. Для меня и моих друзей // Наше наследие. 1991. № 5. С. 68–80. . Приехав в Москву в апреле 1812 г., шведы поселились вместе с казеннокоштными студентами на полном содержании. Не зная русского языка, они вынуждены были общаться с товарищами по-немецки или по-французски. Эрстрем слушает лекции профессоров Гаврилова, Гофмана, Рейсса, Тимковского и Фишера, учит русский язык, интересуется русской литературой и особенно Карамзиным. По приглашению Гейма шведы посещают усадьбу Горенки, где осматривают библиотеку Разумовского и его ботанический сад. Однако начало Отечественной войны прерывает их учебу. Вместе с университетом они выезжают в Нижний Новгород, а весной 1813 г., когда до восстановления занятий в сгоревшей Москве было еще далеко, приходит распоряжение о возвращении студентов обратно в Финляндию. Впрочем, пребывание в России не прошло для них даром: оба товарища впоследствии немало сделали для развития просвещения и пропаганды русского языка и культуры в Финляндии [331] Ровинский В. Дневники финляндского студента //Там же. С. 66. .

Учеба в университете для всех студентов, не имевших аттестата об окончании какого-либо учебного заведения, начиналась с вступительного экзамена, который они должны были выдерживать перед комиссией, назначенной ректором. Если разночинцам из гимназии для успешного результата, как мы видели, необходимо было выдержать серьезное испытание, то для многих молодых дворян, особенно в первые годы после реформы, экзамен проходил без особых формальностей. «В назначенный день съехались к нам к обеду профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттеи и три или четыре других. <���…> За десертом и распивая кофе профессора были так любезны, что предложили Моберу (гувернеру Лыкошиных) сделать нам несколько вопросов; помню, что я довольно удачно отвечал, кто был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен, по которому приняты мы были студентами, с правом носить шпагу; мне было 13, а брату 11 лет» [332] Лыкошин В. И. Указ. соч. С. 33. . Практика столь раннего приема в студенты была одной из характерных новых черт реформированного университета (она упоминается и в «Жалобной песни московского студенчества» — см. гл. 2), но для дворянства являлась естественной, исходя из того, что к 16–18 годам молодые дворяне должны были уже быть на службе и находиться не на последних ступенях чиновной лестницы (в связи с этим можно вспомнить распространенный в XVIII в. обычай записывать в полк детей с малолетнего возраста); с этой точки зрения семьям было важно, что принятие их детей в университет приписывало их сразу же к 14 классу, а его окончание в звании кандидата — к 12 классу. В 1812 г. в условиях очевидного наплыва студентов ректор попытался ужесточить условия приема, требуя от поступающих знания латинского языка, но и эта попытка не привела к серьезным изменениям в практике зачисления студентов.