E. Ножинъ - Правда о Портъ-Артуре Часть I

Идетъ по улице покойный, геройской смертью погибшій адмиралъ Витгефтъ.

Къ нему подходитъ рабочій и останавливаетъ вопросомъ:

– Ваше превосходительство, а где живетъ адмиралъ Витгефтъ, и какой онъ на видъ?

– Я – адмиралъ Витгефтъ. А что вамъ угодно?

– А-а-а…такъ это ты старая, трусливая морская с…? Когда же ты уйдешь воевать? Когда поможешь сухопутнымъ, изнывающимъ въ борьбе съ японцами?…

Адмиралъ поспешилъ удалиться, а въ догонку ему неслась площадная "истинно-русская" ругань.

Всюду и везде, где мне приходилось бывать, чернили флотъ. Всюду моряковъ обвиняли въ сознательномъ нежеланіи выходить въ море.

Стадность нашего общества, присущая ему исключительная способность синтеза, упорное нежеланіе хотя слегка проанализировать те условія, въ которыхъ находилась наша эскадра, его полная неосведомленность объ истинномъ положеніи вещей – ярко проявились въ Артуре въ этотъ печальный періодъ острой вражды между арміей и флотомъ, такъ энергично, такъ несправедливо и подло поддерживаемой генераломъ Стесселемъ, его благоверной – Верой Алексеевной и присными.

Гостиная и столовая гостепріимнаго и хлебосольнаго генерала и его супруги были очагомъ всехъ гнусныхъ сплетенъ объ эскадре и ея офицерахъ.

Результатомъ всего похода, предпринятаго противъ моряковъ, во главе котораго стоялъ генералъ Стессель, явилось произведеніе двухъ анонимныхъ авторовъ (поручикъ X убитъ; поручикъ М. и ныне здравствуетъ).

Милостивый Государь, Господинъ Редакторъ!

Напечатанный въ Вашей уважаемой газете знаменательный сонъ произвелъ на меня глубокое впечатленіе, и я, какъ человекъ тоже нервный и до глубины души возмущенный настоящими артурскими событіями, виделъ какъ бы продолженіе этого сна (нужно заметить, что сонъ этотъ, разсказанный на страницахъ газеты, напоминалъ бредъ глупца), которое и прошу поместить на страницахъ Вашей газеты.

Истомленный дневнымъ трудомъ, но бодрый духомъ, я легъ и сейчасъ же заснулъ…

И снится мне…

Быкъ наседаетъ, собаки до изнеможенія силъ грызутся, алая кровь потоками льется, а въ это время въ лесу по горкамъ зайцы, чистенькіе да беленькіе, въ воротничкахъ да манжетахъ, съ златокудрыми сиренами подъ ручку спокойно разгуливаютъ и пріятные разговоры разговариваютъ.

Пусть-де собаки грызутся, пусть шерсть съ нихъ летитъ, пусть брызжетъ кровь – намъ горя мало, отгрызутся, а тамъ мы, какъ более прыткіе, поскачемъ съ вестью, что загрызли быка… А за это насъ покормятъ лавровыми листиками… Мы ихъ любимъ.

Вдругъ видятъ – уже быкъ показался. Тутъ зайцы – въ разсыпную и попрятались подъ собачьи хвосты… Когда же дело дошло до смертной свалки, зайцы не выдержали и въ кильватерной колонне засверкали пятками, взявъ направленіе на NO съ предводителемъ во главе, старымъ, седымъ и самымъ трусливымъ зайцемъ. Смрадъ отъ того пошелъ невозможный.

Но т. к. зайцы дальше своего лесочка никуда не ходили, то скоро сбились и заблудились.

Картина меняется.

Отъ быка только клочья остались: собаки его разнесли; а тутъ на железной лодке появляется дедушка Мазай.

Видитъ, зайцы кто где: какой на камне сидитъ, какой на берегъ выпрыгнулъ, у иного одни уши торчатъ.

Сталъ ихъ Мазай подбирать.

– Какъ это вы, говоритъ, зайцы, тягу дали, а нетъ, чтобы собакамъ помочь?

– Э! дедушка! отвечаютъ зайцы: собачья-то шкура не ценится, а наша шкурка дорого стоитъ – вотъ и спасали!

– Эхъ вы, зайцы, трусы! Не разсудительные! Что толку въ томъ, что шкуру спасали, когда вся-то она у васъ загажена! И давай ихъ Мазай тузить и уму-разуму учить. Многіе изъ нихъ не выжили, а другіе прощенія запросили…

Тутъ я проснулся.

Ну, думаю, этотъ сонъ еще знаменательнее перваго.

Артурецъ.

Мне пришлось читать этотъ разсказъ на судахъ эскадры.

Анонимные авторы отлитографировали его и разослали во все каютъ-кампаніи, въ томъ числе и самому Витгефту былъ посланъ одинъ оттискъ.

Впоследствіи мне удалось узнать фамиліюодного изъ авторовъ и толковать съ нимъ по поводу его произведенія. Это было уже тогда, когда моряки успели доказать безъ словъ, на что они способны. Смерть павшихъ героевъ сама говорила, сама защищала ихъ. Это было тогда, когда стрелки и моряки отстаивали Артуръ бокъ-о-бокъ и умирали не порознь.

На мой укоръ – какъ могла подняться рука написать такой возмутительный пасквиль на людей, которые столько же виноваты во всехъ неудачахъ флота на море, сколько право въ этомъ ихъ петербургское начальство – сконфуженный авторъ ничего не могъ сразу ответить… Потомъ онъ заговорилъ. Много и горячо говорилъ. Говорилъ о товарищахъ-морякахъ, объ ихъ доблести, трудоспособности, о "чортовой храбрости" ихъ и ихъ матросовъ.

Слезы сверкали въ его честныхъ голубыхъ глазахъ, когда онъ вспоминалъ смерть одного, страшныя страданія другого, его последнюю просьбу… Это была не беседа, а скорей исповедь наболевшей души.

– Нетъ, нетъ, не надо, помню его слова при прощаніи (Это было ночью, мы шли ходами сообщенія изъ его блиндажика на одномъ изъ самыхъ передовыхъ укрепленій северо-восточнаго фронта): не успокаивайте меня. Это всегда будетъ лежать на моей совести. Когда этотъ разсказъ былъ прочитанъ Стесселю и Фоку, они очень потешались имъ и советовали отправить на эскадру, что и было исполнено.

Читатель, быть можетъ, вамъ этотъ маленькій эпизодъ, изъ артурской эпопеи покажется пустякомъ, пустякомъ, на который не следовало обращать вниманія.

Да, совершенно верно: въ Артуре мы и на смерть смотрели, какъ на пустякъ.

Въ Артуре, отрезанномъ отъ всего міра, каждый изъ насъ привыкъ къ мысли о смерти. Любуясь лазоревымъ небомъ, испещреннымъ милліардами звездъ, вспоминая далекую родину, близкихъ, всю жизнь, все ея добро и зло – мы, менее, чемъ кто-либо, уверенные, что увидимъ завтра светъ торжествующаго дня – посылали всему оставшемуся тамъ доброму искренній приветъ, всему минувшему злому – прощеніе.

Но здесь въ Артуре, въ этомъ маленькомъ и своеобразномъ мірке, въ этомъ надземномъ аде въ миніатуре – мы были болезненно чутки ко всякой правде и неправде, творившейся непосредственно вокругъ насъ.

Когда этотъ пасквиль сталъ достояніемъ эскадры, рознь между арміей и флотомъ увеличилась.

Моряки, конечно, старались игнорировать его, но въ душе каждый чувствовалъ обиду, и обиду совершенно незаслуженную.

Повторяю – обиду незаслуженную. Мне пришлось близко познакомиться съ артурскими моряками и изучить ихъ психологію.

Подъ внешнимъ лоскомъ, светскостью, скажу больше, иногда фанфаронствомъ – таился русскій и человекъ вообще, способный во имя долга итти на все. А уродовъ где не бываетъ?