О Рогова - Богдан Хмельницкий

- И повесят! - послал ему в след Потоцкий, побагровев от гнева.

Войску отдан был приказ готовиться к обратному походу, а Гдешинского послали снова на разведку.

Через три дня, когда Потоцкий стоял у Корсуна, Гдешинский вернулся и объявил, что Хмельницкий с Тугай-беем уже переправились через Тясмин и находятся верстах в сорока от Корсуна. Потоцкий решился дать сражение, так как другого исхода не было. Войско засуетилось, нашли какие-то старые окопы в поле между Корсуном и Стебловым, приготовили насыпи, поставили пушки... Пан коронный гетман разослал отряды в соседние местечки и хутора, приказав сжечь их до тла.

- Что делает пан гетман? - возражал Калиновский. - Не затем ли он двинул сюда войска, чтобы не умереть с голоду, а теперь сам себя лишает всякой помощи!..

- Жаль, что я не спрашиваю советов пана Калиновского, - гордо отвечал гетман и, обращаясь к начальникам отрядов, ожидавшим его приказаний, прибавил, - не жалеть никого и ничего, все русское жечь, резать, вешать и расстреливать! Эти презренные хлопы только и ждут пристать к Хмельницкому; чем больше мы их уничтожим, тем лучше...

- Да посмотрите же, - горячился Калиновский, - слепота на вас что ли напала: вы позади себя оставили яры, а впереди у вас возвышенности; вы сами себя заключили в засаду.

Но Потоцкий ничего не хотел слушать, он даже не удостоил Калиновского ответом, повернулся и ушел к себе в палатку. Через несколько часов страшное зрелище предстало перед польским лагерем: все окрестные местечки и хутора были объяты пламенем: началась страшная бойня, рассвирепевшие жолнеры истребляли не только мужчин, но даже женщин и детей. Кто мог спасался и прятался по оврагам, но таких было немного: за бежавшими гнались жолнеры, настигали их и предавали мучительной смерти.

В польском же лагере, несмотря на храбрившихся панов, на всех напал страх, особенно, когда разнеслась весть, что передовой трехтысячный отряд драгун перешел к Хмельницкому.

- Не будем стоять за панов, - говорили слуги. - Что нам за охота подставлять свои шеи под казацкие сабли...

Паны не могли этого не слышать и со страхом ожидали приближения неприятеля.

На другой день утром, в понедельник, показалась на горизонте пыль: появился Хмельницкий с татарами.

- Гляди, гляди! - указывали один другому жолнеры, - их тут тысяч сто, если не больше! Перебьют они нас, а кого не убьют, татары захватят в плен.

На самом деле казаков было только пятнадцать тысяч, не считая четырех тысяч татар Тугай-бея. В первый день Хмельницкий не хотел давать решительного сражения. Татары несколько раз бросались на поляков, но поляки каждый раз отражали нападения. Тугай-бей важно проехал мимо польских шанцев, не обращая внимания на выстрелы; он повернулся лицом к полякам, чтобы все могли его видеть, и, доехав до конца укреплений, медленно повернул коня к казацкому табору. Полякам уже не раз приходилось иметь дело с Тугай-беком; про дикого татарского богатыря сложили не одну песню, а матери его именем пугали своих детей. Один вид его уже нагонял страх.

- Ему нечистая сила помогает, - шептали солдаты, - смотрите, его и выстрелы не берут.

Кучка татар выехала на герцы, из польского лагеря тоже повыскакивали наездники; но этот турнир еще не походил на сражение, казалось, что и та и другая сторона фехтует для своего удовольствия, только падавшие трупы да осиротелые кони, метавшиеся по степи, говорили, что дело идет о жизни и смерти. Несколько татар попались в плен; один их них оказался переводчиком. Этот бут (переводчик), по-видимому был переодетый казак. Когда его стали пытать, чтобы выведать о войске, тот показал, что татар сорок семь тысяч, а казаков больше пятнадцати тысяч. К вечеру всех этих пленников вывели перед окопы и отрубили им головы.

Казацкий табор расположился полумесяцем на возвышенности и паны с минуту на минуту ждали атаки. Казаки, действительно, рвались в битву.

- Чего там ждать, батько! - говорили они. - Мы сразу сомнем весь лагерь, не устоять панам, хоть они и окопались...

- Подождите, братья запорожцы, - отвечал Хмельницкий. - Мы их другим средством изведем, казацкие головы слишком дороги, чтобы рисковать ими во время атаки.

- Что он еще затевает, - шептали казаки, не смея перечить своему предводителю.

- Гей, хлопцы! Пришлите мне Микиту Галагана! - крикнул Хмельницкий.

Слуги бросились к одному из возов. Подле него сидел поджав под себя ноги, высокий худощавый казак с длинными усами, уже блестевшими проседью. Он беспечно курил люльку и по временам напевал вполголоса какую-то заунывную песню.

- Ступай к батьку! Батько тебя зовет, - торопили его слуги.

- Поспеет! - флегматично отвечал Микита, спокойно выколачивая золу из люльки и пряча трубку за пояс.

С развальцем, не спеша, зашагал он к палатке Хмельницкого и, приподняв полу, служившую дверью, остановился на пороге.

- Что прикажешь, батько! - с низким поклоном спросил он.

- Хочешь послужить матери-Украине, Микита? Есть у меня до тебя важное дело, оно может стоить и жизни, - проговорил Хмельницкий, отводя Микиту вглубь палатки.

- Для казака жизнь не дороже гроша! - беспечно проговорил Галаган. Говори, батько, что надо делать?..

Хмельницкий шепотом стал объяснять, в чем дело, и с полчаса продержал его у себя.

- Ну, а теперь иди, - отпустил он его, провожая до порога палатки. Бог да поможет тебе!

Микита подошел к возу, на котором лежали его пожитки; лицо его было так же непроницаемо, как всегда, только в глазах светилась решимость, да время от времени, перебирая разные вещи, он хватался за поседелый ус, как будто тревожная дума вдруг приходила ему в голову. Наконец он нашел, что искал. Это маленький невзрачный образок, давнишнее благословение матери. Микита набожно перекрестился, поцеловал образок и спрятал его на груди. Потом подошел к старому седому казаку, сидевшему у костра, где варилась саламата, и отозвал его в сторону.

- Слушай, Половьяне, - сказал он ему, - я иду до ляхов, батько посылает.

- На разведки? - спросил Половьян.

- Да! - загадочно глянув в сторону, коротко отвечал Микита. - Если не вернусь и если тебе удастся уйти живым с поля, дай знать обо мне сестре и матери.

- А зачем тебе не вернуться? Высмотришь, что надо, и назад будешь, отвечал Половьян.

- Нет, друже, чует сердце, что остаться мне у ляхов. Прощай, не поминай лихом! - прибавил Микита, отвешивая низкий поклон.

Половьян с удивлением посмотрел ему вслед.

- Хитрит казак, - ворчал он, - не все сказал; если бы просто на разведки высылали, не стал бы с жизнью прощаться.

Микита, действительно, шел почти на верную смерть. По приказу Хмельницкого он должен был отвести глаза полякам, обморочить их и предать таким образом в руки Богдана.