Сергей Цветков - Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Открытый конфликт произошел уже в 1160 г., чему способствовало случайное совпадение двух знаковых событий. Почти одновременно с завершением строительства владимирского Успенского собора вспыхнул страшный пожар в Ростове, испепеливший вместе с жилыми кварталами и древний ростовский собор Успения Пресвятой Богородицы. Это был «чудный» дубовый храм, «дивная и великая церковь», подобной которой, по единодушному мнению летописцев, «не было и не будет». Горе ростовцев сделалось безмерным, когда они узнали, что Андрей собирается заложить на месте сгоревшего собора всего-навсего маленькую белокаменную церковь. Такое откровенное умаление церковно-политического значения Ростова, терявшего не только кафедральные права, которые должен был перенять владимирский собор, но даже и внешние атрибуты крупного духовного центра, породило всеобщее негодование. Брожение в городе было чрезвычайно сильным. «Житие епископа Леонтия», явно смягчая краски, говорит, что ростовцы «начаша… молитися князю, дабы повелел боле [большего размера] церковь заложите, едва же умолен бысть повеле воле их быти». Эта наивно-патриархальная картинка, безусловно, лишь накидывает покров благопристойности на неприятный факт жесткого столкновения князя с жителями Ростова. Очевидно, Андрей пошел на попятную отнюдь не потому, что вдруг милостиво снизошел к смиренным просьбам горожан; на самом деле к уступкам его вынудили четко выраженные требования ростовского веча. Весьма решительный настрой ростовцев виден потому, что новый белокаменный собор в Ростове в результате даже превзошел по величине владимирский Успенский {202} 202 Воронин Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII—XV веков. Т. I. С. 187. .

В настроениях суздальцев также наметился опасный для Андрея перелом, позволивший епископу Леону вернуться в Суздаль. Вероятно, он нашел приют при дворе Андреевой мачехи — второй жены Долгорукого, жившей здесь на положении опекунши своих несовершеннолетних сыновей, Михалка и Всеволода, смещенных Андреем с ростовского и суздальского столов. Вокруг вдовой княгини группировались недовольные политическим курсом Андрея, в числе которых летопись называет «передних мужей» (думных бояр) его отца, младших братьев Боголюбского, князей Мстислава и Василька Юрьевичей, и двух Андреевых племянников — Мстислава и Ярополка Ростиславичей, сыновей его старшего брата, покойного Ростислава Юрьевича. Первые злобились на Андрея за то, что он совершенно отстранил от себя «старшую», отцовскую дружину; вторые и третьи не желали прозябать в роли безземельных изгоев.

Детали этого противостояния летописцы опускают, однако, без всякого сомнения, накал его был велик, ибо в конце концов терпение Андрея лопнуло, и он решился на экстраординарные меры. Киевский летописец под 1162 г. сообщает, что Андрей «выгна епископа Леона ис Суждаля и братью свою погна, Мьстислава и Василка, и два Ростиславича, сыновца [племянников] своя, [и] мужи отца своего передний [то есть ближнюю дружину, боярскую думу] [369] По сведениям Никоновской летописи, некоторые из них были брошены в темницы. …»; та же участь постигла и мачеху Андрея с двумя ее малолетними сыновьями. Все изгнанники (кроме Леона) направились в Византию, где император Мануил, — видимо, в память заслуг Юрия перед греческой церковью, — наделил их какими-то дунайскими городами, «а Мьстиславу дал волость Оскалана» [370] Неясный топоним, обычно отождествляемый с палестинским Аскалоном. Однако византийский император не мог распоряжаться этим городом, который с 1153 г. входил в состав владений Иерусалимского королевства крестоносцев. Поэтому более вероятно, что переданный Мстиславу Оскалан также находился где-то на Дунае. . «Се же [Андрей] створи, — добавляет летописец, — хотя самовластець быти всей Суждальской земли».

Из более поздних летописных сообщений явствует, что даже после этой массовой высылки Андреевой «братьи» в Суздальской земле остались еще три Юрьевича — Ярослав, Святослав и Борис. Однако политической угрозы для Андрея они, по-видимому, не представляли, поскольку хранили «послушанье» старшему брату и довольствовались мелкими волостями, которые он им пожаловал. Так, Ярослав был похоронен во владимирском Успенском соборе — свидетельство того, что собственного княжества у него не было. Относительно Святослава, похороненного в Суздале, летопись прямо говорит, что ему «не да… Бог княжити на земли». Вероятно, в их владении находились какие-то княжие села под Суздалем, как и у третьего Юрьевича, Бориса, о котором достоверно известно, что ему принадлежало суздальское село Кидекша.

Изгоняя крамольную родню, Андрей был в своем праве, как старший в роду, чего нельзя сказать о высылке епископа Леона, произведенной, видимо, без достаточного основания, хотя бы формального. Своими действиями Андрей, против ожидания, только подлил масла в огонь. Ростовцы и суздальцы бурно протестовали против княжьего самоуправства, которое наносило урон престижу старейших городов. «И бысть брань [здесь: волнение, мятеж] люта в Ростовьской и в Суждальской земли», — кратко замечает Никоновская летопись. Поэтому Боголюбский, желая утихомирить страсти, пошел на частичные уступки. В конце 1162 или в начале 1163 г. он вернул Леона на ростовскую кафедру, но, как выяснилось, лишь для того, чтобы исправить промах и удалить неугодного владыку по всем правилам церковного устава.

Удобный повод к тому быстро нашелся. Дело касалось вопроса о соблюдении поста в среду и пятницу, когда на эти дни выпадают большие церковные праздники. Для Средневековья с его пугающе серьезным отношением к обрядовой стороне религии проблема эта представлялась чрезвычайно важной, однако церковь в то время еще не выработала единого взгляда на нее. Разногласия были обусловлены тем, что древние церковные правила обязывали верующих соблюдать пост в среду и пяток в продолжение всего года, кроме праздника Рождества Христова и семи недель Пятидесятницы, то есть от Пасхи до Духова дня, тогда как известнейшие монастырские уставы (Феодора Студита, Афанасия Афонского и др.) допускали послабление еще и в том случае, если среда и пяток приходились на другие Господские и Богородичные праздники, а также на дни празднования некоторых особо чтимых святых. Византийские церковные власти и богословы горячо спорили об этом с XI в., и полемика тогда же перекинулась на Русь, где, впрочем, велась довольно вяло [371] Впервые вопрос о постах затронул преподобный Феодосии Печерский в своем послании к великому князю Изяславу Ярославичу. В XII в. он был вновь поднят иеродиаконом Кириком в его «Вопросах», обращенных к новгородскому епископу Нифонту. Владыка ответил с полным без различием: «…аще ядять, добро, аще ли не едять, а луче». и скоро получила свое разрешение в практической плоскости. Снисходя к пожеланиям мирян и из страха отпугнуть паству чрезмерными строгостями аскезы, русское духовенство, в отличие от византийского, в большинстве своем поддержало более мягкую дисциплину поста.