Тихон Семушкин - Чукотка

- Какомэй! Вы приехали?

"Капитаном" оказался старик Тнаыргын.

- Тнаыргын, а где ученики? - спросила Таня.

Старик молча показал рукой на море.

- Уехали, Таня-кай. На вельботах, на байдарах уехали. Все уехали. Никто не остался на земле. Большие стали они. Смотри, как растут! Не заметишь, как волос на голове растет, а вот как они растут - я вижу. Каждый день растут, - словоохотливо говорит Тнаыргын.

Мы прошли немного в сторону и остановились около туши моржа.

- Садитесь, - пригласил Тнаыргын, - садитесь на моржа, чистый он. В море все чисто. Только подальше от головы: кровь там.

Тнаыргын снял фуражку и, разглядывая ее, сказал:

- Капитан подарил мне. Прошлым летом.

- Какие новости, Тнаыргын? Как жизнь?

Старик осторожно надел фуражку и, показывая на подходивший вельбот с охотниками, ответил:

- Смотри. Смотри сам. Разве это жизнь? Прогулка это. Раньше наши люди все лето работали на веслах. А теперь что? Сидят в лодке, покуривают. Ульвургын мотором их везет, а они постреливают. Боюсь я, сила из рук уйдет.

К берегу подошел вельбот. С него спрыгнул на гальку восторженный Ульвургын. Увидя нас, он крикнул:

- Какомэй! Теперь, думал, спокойно работать я могу, а вы опять приехали мешать! - и он громко расхохотался.

На вельботе Ульвургына сидит Таграй и как будто не замечает нас.

Ульвургын здоровается с нами и потихоньку говорит, показывая на Таграя:

- Боится, не за учениками ли вы приехали опять.

- Живой вот я, - вмешивается Тнаыргын. - А раньше давно был бы там. Старик показал на небо и провел пальцем по шее, напоминая о "веретьхыр-гыне" - обычае удушения стариков. - Теперь мяса много, еды хватает. Можно смотреть на жизнь. А когда умру я, ты, Ульвургын, пристегни его к моей смертной одежде, - закончил он, показывая пальцем на грудь.

На кухлянке старика Тнаыргына в ворсинках оленьей шерсти виднелся маленький круглый значок с изображением Ленина на эмали.

Поздно вечером мы вернулись домой. Нас встретил Модест Леонидович.

- Ну, друзья мои, прошу вас принарядиться и пожаловать ко мне на ужин.

Огромная комната доктора была уютно прибрана. На столе приборы на двенадцать персон. Около каждого прибора - медицинские банки, которые должны заменить бокалы.

У Модеста Леонидовича праздничное настроение. На нем хороший костюм, исключительной белизны сорочка и какой-то яркий галстук.

- О, Модест Леонидович, как вы нарядились! - восторженно говорит Таня.

- Люблю, знаете ли, Танечка, изредка позволить себе это удовольствие. Проходите, проходите, - приглашает он ее.

- Лампа! Модест Леонидович, зачем это?

- А что же за вечеринка, когда тебе в тарелку залезает целое солнце?! Вот я специально задрапировал все окна и свою "молнию" зажег.

У доктора в этом "вечернем" освещении было так хорошо, что наш учитель Володя Евгеньев, явившись в нерпичьих штанах, почувствовал некоторую неловкость.

- Подождите немного, - сказал доктор. - Сейчас еще два гостя явятся.

- Да, кажется, все собрались, Модест Леонидович, - сказал учитель.

В комнату вошли Чими и Лятуге.

- Вот это да! Какомэй! - воскликнула Таня. - Это, конечно, дело ваших рук, Модест Леонидович?!

- Безусловно! А что, плохо? Я их уговорил купить в фактории костюмы. Полюбуйтесь теперь на них.

Два молодых чукотских парня - больничный сторож Чими и школьный сторож Лятуге - стояли в костюмах и при галстуках. Они застенчиво посматривали на нашу компанию и чувствовали себя не очень уверенно. Модест Леонидович взял их под руки и повел к столу. Лятуге улыбался и что-то радостно мычал.

Все сели за стол.

- Ну вот, друзья мои, теперь давайте поднимем бокалы! - высоко держа медицинскую банку, сказал доктор. - Я предлагаю выпить за хороший, честный, способный чукотский народ!

- И за настоящую дружбу, - добавила Таня.

КНИГА ВТОРАЯ

СПУСТЯ ШЕСТЬ ЛЕТ

ВСТРЕЧА

На палубе было сыро и безлюдно. Стоял густой туман, и пароход "Ангарстрой" через каждые две-три минуты давал продолжительные гудки. Он шел средним ходом, опасаясь столкнуться с китобойными судами, плававшими в Беринговом море.

Из полуоткрытого иллюминатора кают-компании доносились звуки музыки и веселые голоса полярников. Я собрался было уже присоединиться к ним, как неожиданно около меня, словно привидение, выросла фигура учителя математики Николая Павловича.

Он молча остановился и, задрав голову, щурясь на лампочку, светившую с грот-мачты, казалось, ловил что-то носом.

- Чих не состоялся, - сказал он наконец с досадой. Помолчав немного, добавил: - Неприятно, когда хочешь чихнуть и не получается.

Слегка поеживаясь, Николай Павлович кутался в демисезонное пальто, втягивая шею в небольшой поднятый воротник.

- Здесь, пожалуй, прочихаешь все три года. Ну и погодка! Это что, господствующая?

- Бывает лучше, - ответил я, разглядывая учителя.

Николаю Павловичу было лет тридцать пять. Внутренне благодушный человек, он с виду казался немного угрюмым и чем-то недовольным. Последние десять лет Николай Павлович безвыездно проработал в средней школе на острове Сахалине. Несмотря на то, что Николай Павлович был физически крепким человеком и здоровью его можно было позавидовать, он получал уже персональную пенсию.

- Старик уже. Выслугу лет имею, - часто говорил он. - На материке, так называл он землю, расположенную на запад от Владивостока, - пенсию давали за двадцать пять лет работы. У нас на Севере коэффициент: два с половиной. Десять лет отслужил - и... пенсия.

И когда интересовались этим коэффициентом, Николай Павлович охотно разъяснял закон о льготах для работников Севера.

С Сахалина Николай Павлович выезжал на материк только один раз за все десять лет.

Будучи во Владивостоке, он встретился в наробразе с учительницей, работавшей на Чукотке. Она так увлекательно рассказывала об этом отдаленном крае, что Николай Павлович, не задумываясь, "изменил" Сахалину и теперь ехал на три года в чукотскую среднюю школу.

- Хе-хе-хе! - как-то действительно по-стариковски усмехнулся он. - Из огня да в полымя. А я читал, что Молоков летал здесь по четыре раза в день к лагерю Шмидта. Здесь ходить-то - нос разобьешь...

На боку учителя висел бинокль, на животе - "лейка". И это его вооружение в такой туманище вызывало усмешку.

- Погодка называется! Ни поглядеть, ни заснять, - словно угадав мою мысль, мрачно проговорил Николай Павлович. - А ведь по времени - полдень.

"Ангарстрой" с хрипом продолжительно загудел, и Николай Павлович смолк, прикрываясь от брызг из парового гудка.

- У, дьявол! Плюется, как верблюд!

Николай Павлович прижался к стене кают-компании и заглянул через толстое стекло иллюминатора.

- Эти полярники в щепки разобьют наше пианино. С раннего утра и до поздней ночи фокстротят. Запереть бы на ключ, - недовольно пробурчал он, а то ведь в школу привезем один ящик без клавишей.