Тихон Семушкин - Чукотка

- Ну, и что же? Везете вы трубку своему старику?

- Везу! Да еще какую! - ответила Татьяна Николаевна. - А вы, Николай Павлович, спрашиваете еще: с охотой ли я еду сюда?

Подошел штурман.

- Товарищ Чижов! Два вопроса... - сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к нему.

- Я - весь внимание! - по-военному отчеканил он.

- Скажите, надолго ли туман закрыл небо и скоро ли мы подойдем к культбазе?

- Охотно вам отвечу. Только что же вы здесь мокнете? Давайте присядем на спардеке, под навесом, прямо на сене: люблю запах сена!

Под навесом было еще темней.

- Итак, слушайте, - сказал штурман. - По первому вопросу: сие от командования не зависит - мы не здешние. Вам лучше знать, когда рассеется туман. А что касается второго - скажу точно. Мы идем прямо в Уэлен, минуя культбазу. Не хочется расставаться с такими хорошими пассажирами. Завезем вас уж лучше на обратном пути. И так как до Уэлена осталось двенадцать часов хода, а в тумане вы все равно ничего не увидите, то предлагаю идти танцевать, Татьяна Николаевна.

- Благодарю, но, кажется, я склонна к тому, чтобы идти на боковую. Надо выспаться.

- Правильно, правильно, Татьяна Николаевна! - В голосе Николая Павловича послышались нотки ревности.

Татьяна Николаевна встала.

- Ну, товарищи, - сказала она, - мне пора бай-бай.

Помахав рукой, она ушла.

Вот уже который раз я приезжаю на Чукотку. Сколько здесь у меня знакомых, друзей, которые своей непосредственностью и теплотой отношения привязали меня к себе. Как и Татьяна Николаевна, я тоже испытываю какое-то необыкновенное чувство, приближаясь к этим хмурым берегам.

На байдарах, на вельботах, зимой - на собаках я неоднократно проезжал вдоль Чукотского побережья. Я уже знаю здесь каждый утес, каждый заливчик, каждое чукотское селение на всем пути, растянувшемся на две тысячи километров. И уж обязательно в каждом селении у меня есть один-два приятеля.

Мне тоже, как и учительнице, хочется взглянуть с борта парохода на ставшие мне родными берега обширной Чукотской земли.

Туман все закрыл. Татьяна Николаевна ушла спать, штурман танцует и, вероятно, скоро встанет на вахту.

Николай Павлович опять предлагает сыграть в шахматы. Я принимаю вызов.

В тесной каюте мы пристраиваем на чемодане шахматную доску и молча начинаем двигать фигуры. Пароход словно стоит в гавани - не шелохнется.

- Николай Павлович! Вы хотя бы здесь сняли бинокль и "лейку", - говорю я ему.

- А что, это мешает вам играть?

- Нет, вам мешает.

- В таком случае прошу не беспокоиться. Гардэ!

Николай Павлович прекрасный шахматист, но сейчас он играет рассеянно. Он признался мне, что все чаще и чаще его мысли занимает Татьяна Николаевна.

За игрой мы и не заметили, как пароход перестал давать гудки. В иллюминатор видно, что туман разошелся. Я решил подняться на палубу.

- Нет, я категорически настаиваю еще на одной партии. Вы не имеете права отказываться от реванша, - строго потребовал мой партнер.

Фигуры опять, в седьмой раз, заняли свои места.

Вдруг как-то необычно загудел "Ангарстрой".

- Сигнал приветствия, - держа коня в воздухе, сказал Николай Павлович.

С несвойственной ему торопливостью он вылез из-за чемоданов, уронил фигуры и выбежал из каюты. Вслед за ним побежал и я.

Стояла чудесная белая ночь. Горизонт был чист, по левую сторону борта тянулись хмурые, но величественные берега Чукотки; откуда-то слышался беспрерывный пронзительный вой сирены. Следов тумана уже не было. Это одно из свойств чукотских туманов: внезапно наползать и не менее внезапно исчезать.

Мы взбежали на капитанский мостик.

- Чукотская шкуна встретилась, - сказал капитан. - Салют приветствия дал ей, а она вон беспрерывно воет почему-то, повернула и гонится за нами. Может быть, сообщение какое у них?

Белая, как чайка, двухмачтовая шкуна действительно гналась за "Ангарстроем", отставая все больше и больше. Николай Петрович уже разглядывал ее и, не отнимая от глаз бинокля (пригодился все-таки!), сказал:

- По борту надпись "Октябрина".

Капитан отдал команду в трубку машинного телеграфа, "Ангарстрой" замедлил ход и вскоре остановился. "Октябрина" подошла к борту и казалась маленьким теленком рядом с ездовым оленем. На палубе ее стояло человек двадцать парней и девушек из чукотских и эскимосских селений.

Капитан подошел к борту и спросил:

- Что такое?

Из рулевой будки шкуны вылез пожилой человек в замасленной робе, в роговых очках с синими стеклами и радостно проговорил:

- Здравствуй, русский капитан! Я тоже капитан, "Октябрины".

- Здравствуй, здравствуй, товарищ капитан! Что ты хочешь? - спросил его капитан "Ангарстроя".

- Ничего. Только хочу сказать: здравствуй.

Два капитана стояли друг против друга, оба улыбались, и хотя улыбки их были вызваны разными мыслями, но у обоих было неподдельно хорошее чувство друг к другу.

И вдруг капитан "Октябрины", повернувшись, заметил меня. Назвав мою фамилию, он прокричал:

- Какомэй!

Я узнал в нем моего давнишнего приятеля - председателя поселкового совета Ульвургына.

- Куда идет шкуна, Ульвургын?

- Ликвидаторов развожу, а завтра опять на кульбач.

Нас перебил капитан "Ангарстроя":

- Ну, товарищ капитан, стоять я не могу. До свидания! - сказал он.

- До свидания, до свидания! - замахал руками Ульвургын.

Замахали и пассажиры "Октябрины". Прикинув, что "Октябрина" скорей доставит меня на культбазу, я решил сойти с парохода. Быстро спустившись по штормтрапу на палубу "Октябрины", я крикнул:

- Николай Павлович, оставляю свои вещи на ваше попечение. Буду вас встречать в заливе Лаврентия. Извинитесь перед Татьяной Николаевной, что не разбудили ее. Видите - некогда!

Но учитель, кажется, не слышал меня. Он беспрерывно щелкал "лейкой" и, когда у него вышел последний кадр, торопливо стал вкладывать новую катушку.

Машины "Ангарстроя" загрохотали, и он, отделившись от "Октябрины", пошел своим курсом.

"Октябрина" покачивалась на волне, образованной винтом парохода. Теперь можно было считать, что я попал наконец домой.

- Пойдем, пойдем в каюту, - вцепившись в мою руку, сказал Ульвургын.

Он шел по палубе характерной балансирующей походкой, какой ходят моряки.

- Только пахнет здесь, - словно извиняясь, проговорил Ульвургын. Теперь охотимся за моржами на шкуне. Мясо таскаем, поэтому пахнет, продолжал он говорить, морща нос, как будто сам очень страдал от невыносимого запаха моржатины.

Мы остановились около кубрика. Нас окружили парни и девушки, подходившие поочередно здороваться со мной. Некоторые, поздоровавшись один раз и пропустив человек пять-шесть, вновь протягивали руки. Все они были ликвидаторами неграмотности и ехали с курсов по домам.

Здесь были Рультынкеу и Алихан.