Жан-Пьер Шаброль - Пушка Братство

-- Иностранцы, пожалуй, еще больше, чем мы, поражены нашим патриотическим пылом. Один англичанин, Эдвин Чайлд, записавшийся в Национальную гвардию, сказал мне примерно следующее: "Bce, что происходит в Париже с момента осады, по меньшей мере чудо. Этот современный Вавилон, прославленный своими модницами и сластями, изготовляет теперь митральезы, обновляет старые артиллерийские орудия, производит ядра, снаряды и порох, целые тонны порохa... B Национальной гвардии сто тысяч прекрасно экипированных отважных людей, лучше не бывает! Это цвет нащш..."

Учитель замечает:

-- Париж никогда не был так спокоен -- никогда еще не был о так мало преступлений и правонарушений. Ни убийств, ни краж со взломом, ни воровства, даже драк и тех нет.

Какой-то капрал ворчит:

-- Позавчерa вечером, когда наши батальоны проходили по Бульварам, толпа рединготников и разодетых

барынь выходила из Оперы. Вы бы их послушали: "Наконец-то начинается "большая вылазкаа... Целых два месяца мы этого ждали! О, как это волнительно! Браво, браво, молодцы!"

-- Te же кокотки приходили на пустыри нами полюбоваться и потешались над нашими маркитантками: y них, видите ли, широкие шаровары и шляпы с перьями; что правда, то правда, только y наших женщин вместо вееров и сумочек для сборa пожертвований за поясом кинжал и пистолет...

-- A главное-то и забыл: на боку y них бочонок с трехцветной кокардой!

У дверей вспыхивает ccopa, это Марта хочет войти сюда, kотя никого не пускают.

С 30 ноября на 1 декабря.

Приемная врача -- угловая комната, расположенная на втором этаже. Четыре окна. Два выходят на главную улицу городка, два других -- на дорогу, петляющую между живыми изгородями и палисадниками; окна заложены тюфяками и яркими разноцветными подушками. Матирас и Бастико дежурят y окон, что выходят на улицу, Фалль и Нищебрат -- y двух других, что на дорогу. Пливар крушит кресло, чтобы поддержать в камине огонь. Гифес осматривает оружие тех, кто спит вповалку на ковре.

На кушетке тихонько постанывает Алексис, раненный в живот.

Под одеялом покоится вечным сном Вормье.

Пушка замолчала. Только временами два-три ружейных выстрела вызовут на минуту ответную перестрелку где-то далеко -- не то в Вильере, не то в Бри-сюрМарн.

На нашу беду, докторa здесь уже нет. Очевидно, yехал перед приходом неприятеля, как мы в свое время удрали из Рони. Марта, не слушая ни моих протестов, ни строжайшего запрета лейтенанта Гифеса, отправилась на поиски санитара, который мог бы хоть чуточку облегчить страдания бедняги Алексиса. До нас в доме врача стояли саксонцы и все переколошматили: разбили венецианское зеркало, том за томом уничтожали библиотеку. Даже панели и шторы порубили саблями. Нам посчастливилось раскопать два круга колбасы и четыре солдатских кара

вая. Пиршество богов. Пишу при свете огарка, который Шиньон водрузил на коробку из-под паштета -- увы, пустую.

Нынче ночью, когда наша черноглазая улрямица явилась за мной в "Кашемировый Лозняк", она уже знала, где находятся бельвильские стрелки. Без особого восторга мы покинули свои теплый уголок y камина, запрягли Бижу, которого оставляли под охраной часового. Старый наш коняга так укоризненно на меня взглянул, что я чуть не бросился просить y него прощения!

-- Поторапливайся, Флоран! Наши в Кретейле.

Ночь светлая, ледяная. Небо звездное. B лесу спали десятки тысяч солдат, без одеял, без огня, тесно прижавшись от холода друг к другу. Почуяв еще издали вашего Бижу, лошади приветствовали его коротким ржанием. Порой нас останавливал разъезд или пост. Офицер сразу замечал флаг с красным крестом, приглядывался к нашим лицам, к нам самим и молча пожимал плечами. Иногда, впрочем, спрашивал, куда мы направляемся, но спрашивал просто для очистки совести.

-- Какого батальона?

-- 141-го, бельвильского, 9-я рота, из Дозорного тупика.

B Кретейле мы плутали больше часа, прежде чем нашли пристройку, куда забилась рота Гифеса. Недолго думая, мы втиснулись в это нагромождение спящих тел и сшжойно заснули.

На прозрачно-светлом небосводе рассвет сулит ясный денек...

Меня подозвал Алексис. Он только о своих очках и беспокоится. Он их посеял, когда его ранило картечью. Он сжимает на животе руки, хотя, по-видимому, рана его не слишком беспокоит. Только жажда мучит. Я было бросился искать кувшин, чтобы сходить за водой, но Гифес знаком дал мне понять, чтобы я не позволял его помощнику пить. Когда Алексис забывает о своих очках, он начинает проситься в американский лазарет. Говорит

он многословно, очень тихо и очень быстро, так, будто y него уже не хватит времени высказать все. Ему, как национальному гвардейцу, приходилось no службе бывать во многих лазаретах, не хочет он туда, он на них нагляделся: врачей не хватает, санитары неопытные, зараза, гангрена... После ампутации никто не выживает. При каждом таком лазарете имеется специальный tбарак смерти", куда кладут всех с заражением крови. С пустяковой царапиной на пальце и то живым оттуда не выйдешь.

-- ...Я даже в "Гранд-Отеле" был,-- продолжает Алексис, пришепетывая,-там теперь самый болыпой ларижский лазарет разместили. Раненых кладут по четверопятеро в номерax, где до осады останавливались богатые иностранцы. Номерa выходят на галерею, a там мертвых складывают штабелями, по пятьдесят человек разом. Запах страшный. Хирург мне прямо сказал: "Попасть сюда -значит умереть*.

Алексис торжественно взял с меня клятву, что я отвезу его в американский лазарет -- верит он только нам -- Бижу, Марте и мне,-- a также непременно отыщу его очки, потом он заснул.

A Марта все не возвращается!

Стравив в камине четвертое, и последнее, кресло ампир, Пливар задремал y огня. Ружейная перестрелка стихает. Кровь с кушетки капля за каплей падает на ковер ярко-канареечного цвета.

У окна, выходящего на дорогу, стоят на страже Фалль с Нищебратом. И чтобы не заснуть, переговариваются вполголоса:

-- Я всегда утверждал, что Вормье был настоящий парень, вот уж действительно самая что ни на есть голытьба...

Последний день ноября рождался среди ледяной ясности. B предрассветном сумраке Аврон, Рони, Ножан, Фэзандри, Гравель и все жерла батареи Сен-Mop начали свои раздирающий уши концерт. Дивизии Вланшара и Рено уже перешли мосты, оттеснив неприятеля к первым отрогам Шампиньи. Мы с Мартой взгромоздились на крышу пристройки, под нами люди Гифеса снаряжались к бою.

Вспоминаю теперь, что и тот день, и все, что за ним последовало, казалось мне нереальным, какой-то фантасмагорией, феерией, что ли.

По приказу Гифеса Марта, Бижу, повозка и я остаемся на месте и по первому зову направимся туда, где в нас возникнет нужда.

Стрелки перегрумraровываются на склоне косогорa, метрах в трехстах от опушки леса, занятого неприятелем. Гифес с саблей наголо идет в десяти шагах впереди нашей роты. Какой-то офицер, гарцующий во главе батальона, приветственно подымает свою шпагу. Начинается подъем к лесу, уже расцвеченному ружейными выстрелами. Нищебрат спотыкается и падает. Пунь, Фалль и Вормье поворачивают к нему, но он уже поднялся, очевидно, зашелся от бешенства и, конечно, неистово чертыхается, потом рысцой догоняет своих и даже опережает. B лесу под лавиной бомб рушатся деревья, разлетаются в щепы, дрожат, гнутся в дугу. Национальные гвардейцы, одолевая подъем, смыкают свои ряды. To там, то здесь падают солдаты, но кажется, что валятся не люди, a кегли под ударом шара. На мгновение наши стрелки скрываются за строем деревьев. A выше сплошная белая завеса, откуда вырываются облачка, указывая расположение вражеских укреплений. Когда завеса разрывается, мы видим, что рота рассыпалась за деревьями, стрелки Флуранса рвутся вперед, размахивая руками. Впереди Вормье, обогнавший Гифеса, который потерял свое кепи. "Что-то Алексиса не видно",-- бросает мне Марта. Вдруг Вормье, в неудержимом порыве несущийся вперед, падает лицом на землю, раскинув крестом руки. По телу его проходит последняя дрожь, и он замирает. A там, наверхy, Гифес и все остальные, пробежав опушкой, исчезли из виду. За ними следует Шаронский батальон.