Жан-Пьер Шаброль - Пушка Братство

От всего полуострова, от берегов, равнины и холмов идет глухоe стенание. Что это, стоны тысяч раненых, обреченных на муки и испускающих в корчах последние вздохи, или просто это протяжно стонет утроба примарнской земли?

Пушки замолчали одна за другой, когда неохотно занялась заря. Слышны только где-то далеко разрозненные выстрелы, пенье рожка или горна да крики чаек, летящих от Сены к Марне над путями железной дороги на Лион, над фортом Шарантон и над Базельской дорогой.

Какой-то огромный всадник пронесся карьеромк Кретейлю. И круто осадил y нашей повозки.

-- Где наши?

-- Там, в доме врача на главной улице, напротив бакалейной лавки.

Он снова поднял лошадь в бешеный карьер. Флуранс.

# * *

B Альфоре пехотинцы сообщили нам, что французы попросили и добились перемирия на двадцать четыре часа, чтобы подобрать раненых. Более четырех тысяч человек пало под Вильером и Кейи.

При въезде на Шарантонский мост нас реквизировал лазаретный хирург. "Красный крест еще заслужить надоb Схватил свои саквояжи и впрыгнул в повозку.

Человек он оказался остроумный, разговорчивый, звать его не то Жуанен, не то Жувен. Только по каскетке, на которую нацеплена алая бархатная лента с двумя золотыми галунами, можно определить, что он военный врач. Нам он велел держать путь на Жуанвиль и всю дорогу рта не закрывал. По большей части вел разrоворы поучительные:

-- B хорошем походном лазарете требуется не только хирург с полный набором инструментов, но, увы, необходимы еще две повозки и добрые кони. Вот в чем вся загвоздка... На первый раз заполучить людей -- пустое дело, стоит только представить им будущую экспедицию вроде приключения... Так что начинается путешествие весело, с удалью... Только не дай бог нарваться на какую-нибудь драматическую сцену, a ведь они на войне неизбежны... Если вы себе на беду оставите ваших людей хоть на пять минут, вы рискуете не найти, вернувшись, ни одного, и тогда не миновать вам двигаться в одиночестве по способу пешего хождения, да еще тащить на спине мешок с инструментами. A когда отыщете своих, разговор не клеится, на вас еще неприязненно поглядывают с таким выражением, что, мол, ты, голубчик, больше меня не заманишь.

При приближении к Жуанвилю мы вынуждены были тащиться шагом. Все шоссе было забито двумя колоннами, шедшими в противоположных направлениях. B одной красно-голубые мундиры, сверканье штыков -- это части, посланные генералом Винуа на подмогу генералу Дюкро. Двигавшийся навстречу кортеж был медлителен и мрачен: монахи Ордена невежествующих в сутанах и черных треуголках по двое тащили носилки с убитыми. Поравнявшись с траурным шествием, солдаты скидывали кепи и что-то бормотали.

Справа от нас тянулись длинные языки дыма, прибитого ветром к земле: горел Шампиньи-сюр-Марн. Здесь нам пришлось пропустить артиллерийский обоз.

Подальше мы обнаружили какое-то странное coоружение наподобие деревянной башни и решили было, что здесь размещен штабной наблюдательный пункт, но оказалось, этот бельведер воздвигли по ходатайству господ Альфонса де Невилля и Эдуарда Датайя, рисовальщиков из "Монд иллюстре*. И впрямь мы разглядели обоих художников с палитрами в руках; стоя y своих

мольбертов, они, воспользовавшись минутой затишья, старались изобразить на полотне неоглядную панораму поля битвы.

Миновали Шампиньи. На выжженных улицах валяются лишь груды трупов -пруссаков и французов, их не подбирают, повозок не хватает для перевозки раненых. Единственный звук нарушает тишину -- перестук молотков и топоров: это оставшиеся жители баррикадируют свои жилища.

Заслышав тяжелую рысь притомившегося Бижу, взлетают тучи воронья, однако держатся невысоко. И стоит нам проехать, как они снова обрушиваются на груды застывших от мороза тел, каркают, хлопают крыльями.

-- Хорошо, хоть не разлагаются,-- процедил сквозь зубы наш хирург.-Hoc y меня уж больно чувствительный.

И тут он вскрикнул от боли: это Марта изо всех сил пнула его ногой в лодыжку. Он только молча оглянулся на дрожавшую от негодования смуглянку. Я испугался -- ну, будет сейчас история. Ho хирург улыбнулся.

Наконец нам удалось добраться до проселочной дороги, ехать по ней посоветовал главный хирург походных лазаретов, так как, по его словам, за неимением перевозочных средств туда еще никто не заглядывал. На протяжении всего пути в Шарантон, в Жуанвиль, каждый пост рассказывал нам о героизме наших солдат. Впервые после, увы, слишком долгого перерыва мы услышали знаменитые слова "furia francese* 1. Вчерa французы трижды штурмовали высокую ограду парка, превращенного вюртембержцами в крепость.

-- A ну, ребята, подрждите-ка меня здесь!

Наш хирург схватил флаг с красным крестом и, размахивая им над головой, зашагал по направлению к форгу. Ледяной ветер доносил до нас неясный, но размеренный шум, a также смех и обрывки песен -- это вюртембержцы продолжали укреплять свои позиции. Какой-то толстяк

1 Француаская ярость (имал.).

в круглом, как тарелка, берете, с длиннющей трубкой, свисавшей до самого пупа, показался из-за стены и крикнул нам что-то, чего мы не поняли. Зато жесты его оказались красноречивыми: нам разрешалось подбирать наших раненых. Вслед за толстяком из-за стены вылезло еще несколько солдат, кто с трубкой в руках, кто с пивной кружкой, и молча уставились на нас.

Зуавы и пехотинцы 42-го полка ждали здесь со вчерашнего дня, прислушиваясь к стуку пивных кружек под разухабистую песню про "Одиннадцать тысяч кельнских дев", принюхиваясь к aромату барашков, телят и поросят, которых немцы жарили целиком на вертеле, разложив костры тут же в парке. Они ждали, лежа аккуратными рядами, расцветив, словно красные и синие галуны, отвороты холма. Это курносая с косой подкосила, уложила их снопами в позе марша -- одна нога вытянута, другая чуть согнута в колене.

Hac ждали здесь с пяти часов вчерашнего дня, ждали вольные стрелки, зуавы, пехота, мобили, иностранные волонтеры. Кто молился, кто спал, раскинув руки, два разведчика сидели, поддерживая друг друга, плечо к плечу. Высоченный зуав в чине капрала тянул к нам приветственно руку, черноглазый, раскрыв, как для крика, рот...

-- Стойте!

Врач застыл на месте, a за ним мы с Мартой. Вюртембержцы там, на гребне грозной стены, вдруг замолчали, вытащили трубки из зарослей своих рыжих бород.

Раненых здесь не было. Ночной мороз добил всех до одного.

Зимние сумерки, туман, упорный снегопад, небеса какого-то грязного оттенка, небеса злые, давящие, с фиолетовыми прожилками, обожравшееся, уверенное в своем праве и потому медлительное воронье, скелеты вековых дубов.

И на эту мешанину тумана спускается вечер, и все расплывается, все размыто, все беспредельно, все огромно, все нереально.