Сергей Нефедов - История России. Факторный анализ. Том 2. От окончания Смуты до Февральской революции

Таким образом, в соответствии с прогнозом демографически-структурной теории нарастание Сжатия вызвало значительное развитие эмиграции.

Надел привязывал крестьянина к деревне и затруднял переселение в город или на многоземельные окраины. Между тем численность населения после освобождения стала быстро расти. В 1858–1878 годах крестьянское население Черноземья увеличилось на 23,8 %, среднегодовой прирост составил 1,1 % в год против 0,43 % в 1851–1857 годах. Среднегодовой прирост численности государственного крестьянства и прежде был большим (0,95 %), теперь он увеличился до 1,11 %. Огромные перемены произошли в демографическом поведении бывшего крепостного крестьянства: если раньше крепостное население убывало (со скоростью 0,1 % в год), то после освобождения эта часть крестьянского населения возрастала со скоростью 1,09 %. [1654]Этот демографический подъем был вызван улучшением положения крестьян в первое десятилетие после освобождения, проявлявшемся не только в сокращении ренты, но и в исчезновении прежней тяжкой подневольной барщины.

Важным фактором, определявшим высокий уровень естественного прироста, была роль общины. На Западе существование крестьянской частной собственности способствовало ограничению рождаемости, [1655]в России же, как отмечал П. Маслов, наделяя землей молодые семьи, община выплачивала «премию за рождаемость», и это стимулировало ранние браки. [1656]В последнее время получены убедительные доказательства справедливости такого вывода. С. О. Морозов, исследовав связь между рождаемостью и долей хозяйств, состоявших в общинах в 23 губерниях Центральной России, показал, что в 1897–1905 годах коэффициент корреляции между этими величинами составлял 0,97 – то есть высокая рождаемость объяснялась ролью общины. [1657]

Региональные данные (таблица 7.7) свидетельствуют о том, что в 1863–1884 годах население сравнительно медленно растет в Центральном районе, значительно быстрее – на Черноземье, и очень быстро – в колонизируемом Степном Причерноморье.

В 1885–1897 годах темпы роста населения на Черноземье резко падают – это свидетельство нарастающего кризиса перенаселения, но в 1898–1914 годах население вновь начинает расти. В этот период ускоряется рост населения Центрального района, и продолжается быстрый рост на Юге.

Неомальтузианская теория утверждает, что падение потребления в ходе демографического цикла должно вызвать увеличение смертности и замедление роста населения. Но в России середины XIX – начала XX века смертность не возрастала, а уменьшалась, и рост населения не только не замедлялся – он ускорялся. На это противоречие указывали многие авторы – в том числе С. Хок, который подчеркивал, что быстрый рост населения должен рассматриваться как свидетельство роста потребления. [1659]

Для крестьян уровень потребления ассоциировался прежде всего с величиной земельного надела. На связь между величиной надела и темпами естественного прироста в свое время обратил внимание известный статистик П. П. Семенов, изучавший движение населения в 1858–1878 годах; в его материалах эта связь была вполне очевидной. [1660]Данные Ф. А. Щербины, полученные по результатам проведенной в 1887–1896 годах в Воронежской губернии сплошной подворной переписи, [1661]также указывают, что с ростом надела увеличивалось душевое потребление хлеба и мяса, уменьшалась смертность и заболеваемость. Эта зависимость не вызывала сомнения у большинства специалистов, изучавших материалы дореволюционной России: таким образом, все они явно или неявно придерживались мальтузианских позиций. Но в то же время отсутствовали реальные данные, которые позволили бы сравнить уровень потребления и смертности по большому числу губерний. Лишь сравнительно недавно нами были произведены расчеты потребления хлебов и картофеля в различных губерниях с учетом вывоза и ввоза (см. ниже, таблица 8.3). Таким образом, мы можем посчитать коэффициент корреляции между потреблением в 1909–1913 годах и смертностью в 1911–1913 годах. Он оказывается равным -0,15, то есть, как это ни странно, потребление в этот период не оказывало почти никакого влияния на смертность. Столь же малы (и к тому же, как это ни странно, отрицательны) коэффициенты корреляции между потреблением и рождаемостью (-0,23), и между потреблением и естественным приростом (-0,24). Общий вывод кажется парадоксальным: получается, что потребление в этот период почти не влияло на демографические процессы. Как же быть с выводами П. П. Семенова и Ф. А. Шербины?

Известно, что одним из главных достижений европейской модернизации XIX века были новые технологии борьбы с инфекциями путем проведения масштабных санитарных мероприятий с применением эффективных обеззараживающих средств (в том числе знаменитой карболки). Эти (и некоторые другие) медицинские меры позволили остановить господствовавшие до тех пор эпидемии и намного снизить вызываемую ими экзогенную смертность – в Европе произошел так называемый эпидемиологический переход. [1662]В итоге смертность в Англии снизилась с 29,2 ‰ в 1761–1790 годах до 18,2‰ в 1891–1900 годах. При этом продолжительность жизни в Англии увеличилась до 46 лет, а младенческая смертность уменьшилась до 151 на 1000 рождений. [1663]В итоге мальтузианская корреляция между потреблением и естественным приростом, господствовавшая в Англии в допромышленную эпоху, была оттеснена влиянием нового могущественного фактора – медицинской технологии. [1664]

Но в России в XIX веке сохранялось традиционное общество: средняя ожидаемая продолжительность жизни в Европейской России в 1896–1897 годах составляла 32,3 года, смертность сохранялась на уровне 34,2‰ (1891–1900 годы), [1665]младенческая смертность составляла 275 на 1000 родившихся (1892–1896 годы). [1666]«Русская смертность, в общем, типична для земледельческих и отсталых в санитарном, культурном и экономическом отношении стран», – писал С. А. Новосельский. [1667]Однако, продолжал он, в начале XX века положение стало меняться: смертность от инфекционных заболеваний в 1911–1914 годах снизилась в полтора раза по сравнению с 1891–1895 годами. [1668]Общий коэффициент смертности по 50 губерниям Европейской России снизился с 32,1 ‰ в 1896–1900 годах до 28,5‰ в 1909–1913 годах. Современные авторы считают, что в начале XX века «создались определенные предпосылки для ограничения – пусть вначале и небольшого – действия экзогенной смертности», и связывают этот процесс с ростом грамотности населения. [1669]В действительности процесс принял уже такой размах, что эпидемиологический переход полностью нарушил корреляцию между потреблением и естественным приростом. И как ни странно, этот процесс был лишь в небольшой степени связан с ростом общей грамотности: корреляция между процентом грамотных и смертностью по 48 губерниям в 1896–1900 годах составляла -0,55, то есть рост грамотности объясняет лишь 30 % динамики смертности. [1670]Еще меньшее значение имело распространение земского здравоохранения: корреляция между смертностью и количеством врачей (на 1000 населения) в губерниях составляет лишь 0,44 и объясняет разве что 18 % смертности. [1671]