С. Буранок - Война на Тихом океане и общество США (1941–1945)

А указание на гордость за «терпение» свидетельствует об осознании президентом и народом того факта, что тихоокеанская политика Соединённых Штатов часто шла в разрез с национальными интересами, но ради стабильности и мира, по словам Рузвельта, администрация и американский народ это терпели. Получается, что из этих фраз любой слушатель может сделать примерно следующий вывод, выгодный президенту: Япония пошла на конфликт не из-за политических причин, не из-за противоречий с Великобританией, Голландией, США, не из-за экономических проблем, а в силу враждебности, подлости и вероломства «военных диктаторов».

Рузвельт старается, чтобы у американских граждан не сложились представления о том, что Японская империя была вынуждена пойти на такой шаг. Поэтому президент и объявляет, что мир на Тихом океане был «почётным и справедливым», следовательно, у Страны восходящего солнца не было объективных причин нарушать его. Именно так эти мысли Рузвельта были восприняты прессой США [349].

Но уже сказанного президенту недостаточно, он ещё раз возвращается к этой мысли: «И любой честный человек, сейчас или тысячи лет спустя, будет испытывать негодование и ужас от предательства военных диктаторов Японии, подготовленного под прикрытием флага мира, принесённого их специальными посланниками в нашей стране» [350]. Это предложение, повторяя основной мотив предыдущего, нацелено главным образом на перспективу, на будущее, в котором победитель текущего противостояния, по мнению Рузвельта, уже известен – это «свободные народы». Кроме того, президент касается здесь и вопроса об ответственности за Тихоокеанскую войну. Весьма показательно, но виновными в агрессии он объявляет не Японию или японский народ, а только «военных диктаторов» – именно они, как доказывает оратор, привели государство к войне. А далее глава Белого Дома продолжает «политический блок» выступления, но теперь обращает внимание слушателей на прошлое, на истоки конфликта: «Курс, который Япония проводила последние 10 лет в Азии, параллелен курсу Гитлера и Муссолини в Европе и Африке» [351]. В первую очередь эта мысль призвана закрепить в сознании американцев не просто союзнические отношения между державами Оси, но и скоординированные действия во время войны. Интересен выбор 1931 г. как отправного момента конфликта.

Эта начальная точка отсчёта японской агрессии уже в 1943 г. подверглась сдержанной критике со стороны писателя и журналиста Генри

Робинсона, который указывал, что «задолго да нападения на Маньчжурию Япония перестала делать тайну из намерений сокрушить нас на Дальнем Востоке» [352]. По его мнению, это стало ясно в период с 1900 по 1914 г., а после меморандума Танаки 1927 г. – просто очевидно. Это упрёк президенту, который ограничил всё 1931 г., не увидел или не пожелал увидеть корни японской агрессии. Другой выпад против речи Рузвельта об объявлении войны был сделан Робинсоном при описании Китайского инцидента 1937 г. – при всей значимости данного конфликта для безопасности США президент так и не признал его войной и не спас Чан Кашли [353].

1931 г. как дату начала агрессии Японии Рузвельт охарактеризует чуть позже, а в данной фразе большое значение имеет ещё и география – президент всего парой выражений обрисовал для граждан весь грандиозный масштаб завоеваний стран «Стального пакта». И сделал это очень образно, использовав континенты «Азия, Европа, Африка» и распределив их в точном соответствии с державами-агрессорами: Япония, Германия, Италия. Такой приём создавал у аудитории не только впечатление слаженных, хорошо спланированных вражеских действий, но и образ разделённого между диктаторами мира, единственной свободной областью которого остаётся американский континент. Для президента США важно сформировать у нации веру в то, что Япония преследует одни цели вместе с Германией и Италией, так как война данным европейским державам ещё не объявлена.

Нельзя не обратить внимание, что японские лидеры в этой фразе по-прежнему выступают обезличенными. Возможно, Рузвельт хотел показать, что для американцев абсолютно неважно, кто в Японии премьер-министр, кто император – всё равно все будут побеждены. Заострив внимание слушателей на прошлом, оратор очень быстро возвращает его в настоящее: «Сегодня это уже намного больше, чем параллели».

Этим показана не только историческая связь событий последних 10 лет с Тихоокеанской войной, но и предвосхищаются события ещё более опасные. А следующая фраза Рузвельта усиливает формирующееся у слушателей чувство опасности: «Их взаимодействие так хорошо рассчитано, что все континенты мира и все океаны теперь рассматриваются стратегами

Оси как одно гигантское поле битвы» [354]. Без сомнения, это наивысшая степень нагнетания зловещей атмосферы в начале «беседы».

Если первые фразы этой части речи уводили аудиторию в 1930-е на просторы Азии, Африки и Европы – объекты важные, но для большинства американцев такие же далёкие, как и ушедшие в прошлое 1930-е годы, то это предложение возвращает слушателей не просто в реальность, а в мир, который уже поделён, роли агрессоров распределены, причём распределены по всем континентам и всем океанам; значит, от спокойствия 1930-х (для американского континента) ничего не осталось.

Пришла, как настаивает Рузвельт, не обычная угроза, в опасности оба побережья США и даже сам материк может стать очередной клеточкой на «гигантском поле битвы». Создание такого образа было необходимо президенту США как для обеспечения высоких патриотических чувств, так и для отвлечения внимания от следующего блока речи, точнее, от некоторых его неудобных моментов. Содержательно новая часть выступления входит в «политическую тему», но структурно и интонационно радикально отличается от всей «беседы». Это 10 предложений, заканчивающихся стандартной формулой «без предупреждения» [355]. Тот же приём был использован президентом днём ранее – в выступлении перед Конгрессом (только тогда стандартная формула – «прошлой ночью» – была помещена в начале предложения [356]).

Итак, начало этого блока: «В 1931 Япония захватила Маньчжоу-го – без предупреждения». Возникает вопрос – для чего Рузвельт использовал название государства, которого в 1931 г. ещё не существовало, и японцы оккупировать его никак не могли.

Возможный ответ находится дальше – в перечислении «нападений без предупреждения». В этом списке нет Китая, хотя инцидент 7 июля 1937 г. прекрасно подходит под общую логику концепции данной части выступления. Всё внимание слушателей президент сосредотачивает на словах «Гитлер», «Еермания». Япония только открывает и закрывает список. Следовательно, можно предположить, что оратор старательно обходит любые упоминания о Китае, так как предвоенная политика США по отношению к Гоминьдану никак не может являться предметом гордости американцев на «тысячи лет». Весьма вероятно, что и неправильное название (Маньчжоуго) появилось в речи как раз для отвлечения внимания американских граждан от истории развития инцидента 1931 г. и крайне неоднозначной позиции США в этом вопросе. По той же причине нет в списке 1932 и 1933 гг., когда шло расширение масштабов японского завоевания в северном Китае. Поэтому от чрезвычайно важной даты – 1931 г. Рузвельт сразу переходит к 1935 г., уводя внимание аудитории с Дальнего Востока в Эфиопию. Такой ход был обусловлен не только хронологическими причинами. Появление в речи Эфиопии переориентировало аудиторию с Тихого океана и японо-американских предвоенных отношений на европейские проблемы, так как ключевым словом здесь, без сомнения, является Италия. А Эфиопия для большинства американцев была страной настолько же далёкой, чуждой и непонятной, как и Маньчжоу-го. Завершается речь о развитии агрессии снова Японией, теперь уже в 1941 г. Рузвельт тесно связал её действия с развитием напряжённости в Европе, сформировав у граждан образ преднамеренных и спланированных действий агрессоров против всего человечества. В будущем такая оценка причин конфликта станет основной для официальной американской историографии.