Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки.

— Юколы много запас?

— Однако, много.

— Сам ловил?

— Сын помоги, жена помоги, сам много ловил. Сейчас надо левым греби — будет камень, который наверху нету.

— Всю реку знаешь?

— Она шумит — я помни. Тут шумит, там подругому шумит, палка совсем по-другому шумит.

Шестом глубину хорошо помню…

— А что сейчас справа на берегу?

— Много мелкой вода, много лежит больших палка. Дом орла на сухой палка…

Два белохвостых орла поднялись и тяжело полетели к пологой сопке.

Последний час мы плывем уже в темноте. Сопки становятся черными. Четко обозначился поломанный горизонт. За горами лимонно светится небо, а сопки все черней и черней. Темнота постепенно стекает в реку, и только далеко слева две снежные горы сияют розоватым светом.

В сплошной темноте плывем. Еще два больших переката, и должны появиться огни поселка.

— Тут надо хорошо смотри. — Рулевой на корме привстает. — Шестом, шестом, а я веслами… — Проскочили. И показались огни.

— Иван Пинович, а в табун по реке кверху ты когда же прошел?

— Однако, вчера прошел. Утром пошел, вечером в табуне чай пили.

— По берегу шел, а лодку тянул?

— Однако, так.

— Один?

— Нет, не один. С собакой шел.

Я мысленно оглянулся, представил себе каменистый берег, заваленный подмытым лесом и валунами, изрезанный множеством шумных ручьев и речек. Идет по берегу человек и тянет лодку.

Слепой человек. К табуну — пятьдесят верст… Непостижимо!

Лодка ткнулась в илистый берег. Рулевой в темноте уверенно отыскал нужный колышек, привязал лодку. Позвал кого-то из темноты. Сейчас же подошли две женщины, в большую корзину стали складывать рыбу. Что-либо спрашивать было неловко, я отложил разговор и стал прощаться.

— Однако, мелгитанин хорошо весла держал. Я думал, немношко плохо будешь греби… Как по- русски сказать… молодец!

Похвала была кстати. Ломило руки и спину, на ладонях темнели кровавые пузыри.

Я прошел улицей и оглянулся на реку. Два старика, обнявшись, мирно болтали. Высокий переобувался.

* * *

Сорок пять лет назад мальчик-чукча Иван Рультетегин поехал с отцом в гости в соседний табун. Взрослые пили чай, а ребятишки прыгали посреди юрты. Играя, дочка хозяина зачерпнула блюдцем золы… Это только кажется, что костер в юрте остыл, только сверху костер покрывается синим пеплом… Женщины языком выбирали золу из глаза и спрашивали: «Ты видишь?» Он и теперь помнит, как спрашивали. Ему было шесть лет. Он не мог понимать всей беды.

«Твоими глазами должны стать уши, и голова, и ноги, и руки», — говорил отец. Отец брал сына во все поездки по тундре, рассказывал: это ручей, это олений след, это утки свистят крыльями; трава под снегом ложится в сторону, где прячется солнце; запели птицы — значит, день наступает; солнце греть перестало, утих ветер — ночь пришла в тундру. «Запоминай, тогда будешь жить». И он научился издалека «слышать» табун по запаху дыма, ловил в табуне ездовых оленей.

Он мог заколоть оленя. Снять шкуру. Научился шить торбаза, делать крепкие нарты, мог выбрать дерево и выдолбить лодку, научился по ветру править упряжкой собак. Отцовские глаза были рядом. Всегда спросишь: это как? это что?

Но отец не прожил долго. Попал в метель, четыре дня под снегом лежал, простудился…

Отца заменил хороший друг Сергей Ивтагин. Вдвоем уходили охотиться на медведя, стерегли в засадах горных баранов, стреляли диких оленей. Часто зверя первым слышал Иван.

Сергей стрелял. Высокий и сильный Иван нес тушу домой. «Не знаю, сколько километров нес — кто мерил тундру! Два дня шли, три дня». Иван и сам стрелял по птичьему табуну, по свисту крыльев целился. Добычу приносила собака. По крику, по шороху крыльев он мог сказать: летит сорока или ворона, лебеди, гусиная стая. Он помнил все речки около стойбищ, знал, в какую когда заходит красная рыба. Он искуснее всех вязал сети и не отставал на рыбалке. Рядом были глаза хорошего друга. Но друг женился, уехал на Анадырь. «Тогда сильно-сильно была тоска.

Я думал: надо к «верхним людям» идти…»

Однажды он взял карабин и пошел в тундру, чтобы уже не вернуться. Шел долго. Не надо было помнить дорогу — последний раз шел. Иногда становился — не отдыхать, он тогда совсем не уставал — становился и слушал. Евражка зашуршал по траве, дикий олень бежал, теперь человека увидел, затих… Легко проминались кочки под торбазами, и даже через ивняк, хлеставший по лицу, было идти хорошо. Он повстречал речку и узнал ее по шуму воды. Они с отцом на этой речке ставили сети. Перешел речку, присел и услышал вдруг: кто-то легкий вслед за ним перебежал воду…

Собака! Трется о ногу. Он сел и просидел ночь, еще день и ночь. Собака лежала рядом. Он гладил ее, и собака лизала руку. Он сказал: «Тума, друг…»

Поднялся, перешел речку и пошел назад в табун. Он помнил, как надо идти от речки к стойбищу, да и собака бежала чуть впереди… В табуне он сказал: «Ходил слушать тундру…»

И жизнь пошла опять своим чередом.

Он мог один остаться в табуне и «пасти пять дней, и ни один олешка не пропадал». Теперь у него был хороший помощник. Он сделал длинный поводок, повесил на шею собаки бубенчик и мог ходить уже далеко за дровами, за ягодами. Собака принесла щенят, он выбрал самого крепкого и смышленого, стал его обучать и тоже назвал: Тума — Друг. Не расставались они восемнадцать лет. Иван Рультетегин женился. Пошли дети: один, второй…

Едоков полная юрта. «Много всяких работа, надо было работай. Собака всегда помогал».

Тума знал все тропы, по каким хозяин ходил за дровами, за рыбой. Он мог подняться и пойти ночью. Чаще всего за дровами они уходили ночью. Звенел колокольчик, тянулся длинный кожаный повод. Они всегда аккуратно возвращались домой. Иногда далеко ходили.

В беспутицу, когда и олень не идет, и собаки не побегут, Иван Рультетегин брался пешком перенести срочные грузы в поселок с базы на берегу океана. Он выходил утром и к полуночи с двумя «чаевками» на пути возвращался в поселок, бросал с плеч ношу. От поселка до базы — семьдесят пять километров. Я посчитал: он проходил восемь километров за час. «Однако, без собаки не мог».

Одно время он служил в «красной яранге», был погонщиком собачьей упряжки. Ездили по табунам, возили кино и газеты. Во время пурги только на него и надеялись. Он откидывал верх у кухлянки, слушал, разрывал снег, трогал рукою траву и говорил: так надо ехать. «Однако, сильно собака Тума мне помогал…»

Восемнадцать лет служила собака. И пришла старость, стала ошибаться собака. Он понял: Тума слепнет. «Опять была много тоска». Собака совсем ослепла и не могла отыскать даже выход из юрты.