Стивен Коэн - Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина

Съезд был, пусть и временной, победой «хрущёвских зеков». Своим радикализованным антисталинизмом он был обязан отчасти им. Более того, в процессе подготовки к съезду Хрущёв создал так называемую «комиссию Шверника», чья работа стала первой попыткой «всесторонне разобраться» в тёмных делах 1930-х годов, включая ставшее первой искрой «большого террора» убийство первого секретаря ленинградской парторганизации Сергея Кирова, а также суд и расправу над Бухариным и другими основателями Советского государства. Гулаговские «возвращенцы», особенно Шатуновская, играли ведущую роль в следственной работе комиссии, которая пришла к выводу, что эти трагические события были спланированы Сталиным с целью запустить массовый террор. Накануне съезда Шатуновская передала Хрущёву предварительный отчёт, основанный на «многочисленных документах», которые он цитировал в своём докладе. Когда он читал этот отчёт, рассказывала Шатуновская, «он плакал» {109} 109 Шатуновская. Об ушедшем веке. С. 297–300. По поводу окончательного текста доклада см. выше, прим. 102. .

Хрущёвские инициативы, выдвинутые им на том съезде, явились причиной беспрецедентной трёхлетней борьбы между «друзьями и недругами» десталинизации, как выразился в 1964 году Владимир Лакшин {110} 110 Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир. 1964. №1. . Ослабление цензуры позволило историкам начать критику всей сталинской эпохи, даже таких её «священных коров», как коллективизация и война. Но самый большой эффект оказала хлынувшая потоком литература о терроре. Взятые в совокупности, эти художественные описания создавали почти peaлистическую, неприкрашенную картину того, что случилось с миллионами людей и их семьями. Среди опубликованных произведений, в том числе написанных «возвращенцами» и о них, было и такое стихотворение Льва Озерова: «Говорят погибшие… / Из концлагерей. Из одиночек… / Струйкой крови на полу барака / Расписалась жизнь — пока была» {111} 111 День поэзии 1962. — М., 1962. С. 45. Я остаюсь благодарным покойному профессору Вере Данэм (Vera Dunham), которая обратила моё внимание на это стихотворение. Список других публикаций см. Cohen. Rethinking. P. 199, п. 65; а также выше, прим. 87. .

Осмелевшие и вдохновленные примером Хрущёва, жертвы принялись также решительно преследовать тех, кто нёс персональную ответственность за их судьбы. (Некоторые требовали убрать останки «палачей», вроде сталинского прокурора Андрея Вышинского, с почётных мест захоронения в кремлёвской стене.) Широкую известность в Москве получили два случая. Группа писателей начала кампанию по изобличению в «доносительстве» видного литературного критика Якова Эльсберга, который своими действиями способствовал аресту и смерти ряда прозаиков и поэтов. А «возвращенец» Павел Шабалкин выдвинул обвинения против двух ведущих партийных философов, Марка Митина и Павла Юдина, в причастности к его собственному аресту и в плагиате работ других репрессированных. (Тем же занимался и Эльсберг, опубликовавший под своим именем исследование о творчестве Салтыкова-Щедрина, написанное расстрелянным Львом Каменевым, одним из первых руководителей Советского государства, у которого Эльсберг работал секретарем.) Эти трое избежали реального наказания, но угроза оказалась достаточной, чтобы вызвать «психическое расстройство» у некоторых из тех, кто также нес ответственность за репрессии {112} 112 Политический дневник. Т. 2. — Амстердам, 1975. С. 123; см. также Medvedevs. Unknown Stalin. P. 116–117; Орлова и Копелев. Мы жили в Москве. С. 83. По поводу примеров см. Н.Н. Доносчики и предатели…; Cohen, ed. An End. P. 124–132. . [25] Когда Юдин умер в 1968 году, официальные некрологи отметили только его «долгую и славную карьеру». Current Digest of the Soviet Press. 1968. May 1. P. 39. По поводу Вышинского и рукописи Каменева см. Семенова. Юлиан Семенов. С. 203, 257.

Вопросы типа тех, что звучали на Нюрнбергском процессе, стали — осторожно, обиняком — подниматься в подцензурной советской печати. Между строк они прочитывались уже в полемике вокруг рассказа Солженицына и произведений других авторов о терроре, а в некоторых публикациях звучали и более открыто {113} 113 Ср., напр., рецензии на «Ивана Денисовича» и «Тишину» Юрия Болдырева (Новый мир. 1962. № 3–5) и мемуарную «Повесть» Дьякова, которая начала печататься в 1963 году. См. также Лакшин. «Иван Денисович». . В одном месте своих мемуаров Илья Эренбург — если взять пример, который затрагивал даже Хрущёва, — признался, что при Сталине был вынужден «жить… сжав зубы», потому что знал, что его арестованные друзья невиновны. Это его признание, или так называемая «теория заговора молчания», вызвало бурную реакцию, поскольку если даже писатель Эренбург знал правду, то её не могли не знать люди, облечённые властью {114} 114 См. обмен мнениями между Эренбургом и Виктором Ермиловым. Известия. 1963. 30 января и 6 февраля. По поводу Хрущёва см. Taubman. Khrushchev. P. 596 и анонимное письмо русского автора в Encounter. June 1964. P. 88–98. .

Ситуация для них ухудшалась ещё и тем, что в начале 1960-х годов в Советском Союзе во множестве издавались книги о гитлеровской Германии, и некоторые комментарии, судя по всему, явно касались советской системы при Сталине. Читатели невольно переносили свой собственный недавний опыт на описания таких вещей, как культ Гитлера, гестапо, концлагеря, доносчики и соучастие в преступлениях нацизма множества государственных чиновников. Когда в 1963 году в Москве показали мощный по своему воздействию документальный американский фильм «Нюрнбергский процесс», реакция оказалась ещё более обостренной {115} 115 См., напр., Генри Эрнст. Чума на экране // Юность. 1966. № 6 и он же (с комментариями по поводу советского фильма на эту тему, «Обыкновенный фашизм») // Новый мир. 1965. № 12; Бурлацкий Федор // Правда. 1966. 14 февраля; Гнедин Евгений. Бюрократия 20-го века // Новый мир. 1966. № 3 и он же. Механизм фашистской диктатуры // Там же. 1968. № 8; Политический дневник. Т. 2. С. 109–122; а также Adler. Gulag Survivor. P. 194. . Учитывая возникновение этой аналогии, всё более реалистичные описания ужасов сталинского террора и всё более громкие призывы к торжеству справедливости, нетрудно понять, почему «страх перед ответственностью за свои преступления» охватил бюрократическое сообщество советского государства {116} 116 Политический дневник. Т. 2. С. 123. .

В какой-то момент даже относительно молодые люди, которых Хрущёв привлек в свои советники, решили, что его инициативы угрожают слишком многим людям, возможно, системе в целом. В отличие от Суслова, у Леонида Брежнева и других деятелей, правивших страной в последующие 20 лет, не было или почти не было крови на руках, но зато в избытке имелось на подошвах. Стремительно поднявшиеся наверх при Сталине, после того как их предшественников смыло волной террора, они испытывали «комплекс по поводу прошлого» [26] Я слышал это от людей, которые их знали. . Их дезертирство из лагеря Хрущёва началось уже в 1957 году, когда Дмитрий Шепилов отказался отправить «на скамью подсудимых» старших товарищей — сталинистов. А в 1961 году большинство новых кремлевских лидеров, разделивших с Хрущёвым коллективное руководство страной, проигнорировали инициативы своего благодетеля, выдвинутые им на XXII съезде, показательно отмолчавшись в вопросе о преступлениях прошлого. И даже те немногие из высокопоставленных делегатов, кто поддержал антисталинистскую линию Хрущёва, на самом деле, были «против всего этого» {117} 117 Слова Зиновия Сердюка, цит. по Шатуновская. Об ушедшем веке. С. 292. .