Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

На заседаниях Правления Назаренко не только отчитывался о поездках в Москву, но и выдвигал новые инициативы. Об одной из них следует сказать особо.

12 февраля 1926 года на заседании Правления Института Назаренко предложил организовать для молодых специалистов при Соцкоме «исследовательский семинарий по теории исторического материализма в применении к искусствоведению» (или короче — «Семинарий по марксизму»). Идея была поддержана Правлением, а работа в нем «признана обязательной для всех аспирантов ГИИИ» [141] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 131. . Семинарий начал функционировать в конце 1926 года, но на полную мощь работа в нем развернулась не сразу, а лишь к концу 1927 года, когда краткий период либерализации завершился. Самостоятельной единицей он стал после ликвидации Соцкома.

Назаренко хорошо чувствовал конъюнктуру. Именно в это время высшее начальство потребовало от молодых ученых подтверждения идеологической лояльности, что выражалось в обязательных экзаменах по марксизму и различным политнаукам [142] С марта 1925 г. по положению ГУСа при утверждении новых сотрудников в научные институты Главнаука требовала документ о сдаче экзаменов по Конституции СССР, историческому материализму и социологии искусств (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 11, л. 54–54 об.). К осени это требование распространилось на уже утвержденных и работающих научных сотрудников 2 разряда (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 6 об.; ед. хр. 14, л. 7). Что касается аспирантов, то с 1 октября 1926 года им вменялся экзамен по марксистской методологии, который кандидаты в аспиранты должны были сдавать в специальной Комиссии по подготовке научных сотрудников при ГУСе (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 1; см. также: Основные узаконения и распоряжения по народному просвещению. С. 628–629). . Таким образом начинается отсев неугодных властям сотрудников. Контингент аспирантов и молодых специалистов меняется. И главный марксист Института подключился к этой кампании, понимая, что с молодежью ему будет справиться легче.

В фонде ГИИИ сохранилась папка протоколов заседаний с 19 октября 1927 по 21 июня 1930 года [143] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34. этого так называемого «исследовательского семинария». Судя по этим документам, Назаренко наконец удалось создать структуру по борьбе с методологическим диссидентством.

Протоколы представляют определенный культурологический интерес. Все аспиранты и сотрудники 2-го разряда были обязаны принимать активное участие в занятиях семинария [144] Судя по протоколам заседания (где давался список присутствующих), далеко не все аспиранты в 1927 и 1928 гг. посещали заседания, но 14 ноября 1928 г. руководитель вынес постановление в новом академическом году посещать их неукоснительно (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 68). . Основной формой работы в нем были реферативные обзоры книг по специальности и доклады. По окончании семинария Назаренко писал характеристики на «семинаристов», которые также сохранились в этой папке.

Книги для обзора, как правило, предлагал сам руководитель. Это была социологическая и марксистская методологическая литература последнего времени (В. М. Фриче, П. Н. Сакулин, И. И. Иоффе, И. Л. Маца). Однако разрешалось выбирать литературу и самим аспирантам. Выбранные монографии по специальности полагалось критиковать с марксистских позиций (имярек «не понял», «не внедрил», «не учел» и т. д.). Доклад на самостоятельную тему подвергался обсуждению и критике руководителем и всеми присутствующими. Когда дело касалось «неправоверных» аспирантов, то обсуждение представляло собой по сути дела «разнос», который строился на стандартных и огульных обвинениях: «ненаучность», «неверное понимание природы искусства», «механицизм», «идеализм», «неубедительность», «непринципиальность», «недостаточная заостренность в марксистском отношении», «отсутствие научной базы», «методологическая неясность», «неразвитость мысли», «рецидивы формализма» и т. д. Если же доклад делал «верноподданный» аспирант, то он столь же примитивно и однозначно расхваливался и всячески приветствовался.

Перед нами, по сути дела, «кузница» той самой оголтелой марксистско-ленинской критики, а точнее шельмования, которая в течение последующих лет заменит собой серьезную научную полемику и, в определенной степени, науку вообще.

Как пример можно привести обсуждение на семинарии доклада «чужака» Г. А. Гуковского «К вопросу о взаимоотношении литературы и культуры», заслушанном на заседании 14 декабря 1927 года. Говоря о необходимости «выяснения ряда новых понятий, долженствующих служить основанием социологии литературы», Гуковский высказывает актуальную для его научных установок мысль, что «при ориентировке на внелитературные ряды (влияющие на литературный процесс. — К. К. ), достаточно иметь промежуточные, не восходящие к первоначальным — экономике и политике» понятия: в качестве таковых он называет «общие идеи, выработанные на материале исследования того или иного осмысления литературных фактов в данную эпоху (литературная мораль, тенденциозность, облик писателя, тип бытования произведения)». Доклад вызвал шквал критики. И. И. Соллертинский оценил его как «эволюцию формалистов в сторону германской идеалистической эстетики», А. Я. Андрузский заклеймил как «разделение формы и содержания», а Назаренко назвал Гуковского находящимся «в стадии метафизического миросозерцания» [145] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 10–11 об. .

Усилившийся политический натиск на научные институции в начале 1928 года непосредственно отражается на работе семинария. Теперь даже «штатные» институтские социологи, если они были не «своими», т. е. недостаточно ортодоксальными марксистами, подвергались обструкции. Например, из тезисов по докладу И. И. Соллертинского (4 апреля 1928 года) «Гегельянство в современной западноевропейской эстетике» явствует, что докладчик, рассматривая некоторые идеи современных европейских философов, выявлял их объективно-идеалистический подход к искусству. Однако и эта критика не удовлетворила оппонентов: Горбачев указал, что «надо не выдвигать на первый план западноевропейскую научную мысль, а в первую очередь изучать Маркса», а Назаренко отметил, что «надо конкретизировать проблему диалектически, и с этой целью изучать диалектику Ленина» [146] Там же, л. 21 об. — 22. .

Симптоматично было выступление аспиранта Ц. С. Вольпе с докладом под названием «Проблемы литературного быта в современном литературоведении» (6 февраля 1929 года), который в переработанном виде Горбачев взял в подготовленный им сборник «За марксистское литературоведение» За марксистское литературоведение: Сб. статей / Под ред. Г. Е. Горбачева. Л.: Academia, 1930. С. 143–168. Стат [147] ья написана более сдержанно и дипломатично, объектом критики в ней стал не Эйхенбаум и его ученики, а авторы книги «Словесность и коммерция», ученики Шкловского: Т. Гриц, В. Тренин и М. Никитин. . Доклад был направлен против Эйхенбаума и работ его учеников, занимавшихся в семинарии по литературному быту. Нонсенс заключался в том, что как раз в это время (в 1928–1930 годах) сам Вольпе активно участвовал в семинарии по быту, о чем свидетельствуют сохранившие протоколы заседаний [148] См. протоколы семинария по быту, сохранившиеся в фонде С. А. Рейсера: ОР РНБ, ф. 632, оп. 2, ед. хр. 12, л. 3, 4, 10, 13, 38, 45, 50, 54, 58, 60, 62, 72, 82, 86. . Таким образом, критика «формалистических» установок учителя в «правильном» духе («суживание влияния социальной среды», «формалистский категориальный схематизм», «искажение подлинной картины отношения литературы и социальной действительности» [149] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 92–92 об. ) становится нормой [150] Справедливости ради следует заметить, что эта критика вызвала принципиальные и аргументированные возражения на этом заседании одного из участников эйхенбаумского семинария И. Г. Ямпольского. Его аргументы поддержал Р. И. Грубер, приводя примеры объяснения музыкальных явлений фактами быта (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 92 об. — 93). .