Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Пока не поступили новые сигналы сверху, нижестоящие органы не усердствовали, довольствуясь реляциями Шмита и теми социологическими разработками, о которых говорилось выше. В марте 1926 года Главнаука вынесла постановление, что научно-исследовательская деятельность Института «становится на правильные марксистские рельсы» [122] Резолюция была зачитана на заседании Правления от 6 марта 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 165). , хоть и отметила у Словесного отделения «резко выраженный уклон к формально-теоретическому изучению» [123] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 15, л. 71–73. . Однако уже в конце года в докладе П. И. Новицкого на заседании Художественного отдела Главнауки, состоявшемся 4 ноября, работа всех отделов Института была оценена в целом положительно [124] Как мы отмечали выше, «отставание» по внедрению социологического метода отмечалось лишь в ИЗО. : «научно-исследовательская работа <���Института> идет по линии дальнейшего усвоения и углубления социологического метода в искусствознании и пристального внимания к вопросам современного искусства и современного художественного быта», «Институт нашел формы коллективного сотрудничества, <���…> сосредоточил исследовательское внимание Отделов на <���…> вопросах, имеющих крупнейшее идеологическое значение для пролетарского государства, <���…> широко развил свою издательскую деятельность» [125] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 82. .

Столь же благосклонно в конце 1926 года оценила работу всех отделов Института Научно-художественная секция ГУСа. Напомним, что в начале 1926 года она постановила «усилить социологические исследования в области литературоведения» [126] Здесь также было указано, что «сравнительно недавно возникшая Комиссия социологического изучения языка и литературы еще не успела достаточно проявить себя. До сих пор работа Отдела шла главным образом по руслу формальных изучений» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 133 об. и 134). Резолюция последовала после доклада В. М. Жирмунского (как помощника директора по науке) по делам ГИИИ (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 98–99). , однако 9 декабря дала Словесному отделу поощрительную характеристику: «Отдел в значительной мере осуществил свои плановые предположения; в частности ему удалось в большей степени, чем раньше, развернуть исследовательскую работу в социологическом направлении, на важность которой в свое время указывалось в резолюции Подсекции». Интересно, что здесь приветствовались не только социологические разработки ЛИТО, но и «экспериментальные работы по лингвистике и поэтике» [127] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 12, л. 92–92 об.; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 108. .

Разрешенный плюрализм подходов можно заметить не только в области художественного творчества, но и в сфере науки. Высказывания на этот счет позволял себе даже курирующий Институт чиновник Главнауки П. И. Новицкий, о чем свидетельствует, например, сохранившееся в фонде Б. В. Казанского его письмо от 2 февраля 1927 года. Оно было написано в ответ на запрос ученого секретаря Словесного разряда о причинах отказа в субсидировании Общества изучения художественной словесности (одно из самых «формалистских» подразделений ЛИТО). Здесь заведующий Художественным отделом Главнауки писал: «На Ваше письмо я должен ответить, что мое личное отношение к Обществу изучения художественной словесности остается неизменно благожелательным, и я считаю своей обязанностью всячески помогать обществу. Меня нисколько не смущает то обстоятельство, что наиболее крупные работники общества принадлежат к так называемой формалистической школе в литературоведении. Я глубоко убежден, что никакого социологического литературоведения не может существовать без того тщательного исследования формальных вопросов литературного стиля и литературных жанров, которое было проделано русскими „формалистами“ и немецкими литературоведами. Я считаю, в отличие от многих марксистов, всю работу ленинградских литературоведов блестящей работой, значительно облегчившей построение социологии литературных стилей. Поэтому не может быть речи о каком-либо изменении моего отношения к обществу по принципиальным мотивам» [128] OP РНБ, ф. 1393, ед. хр. 677, л. 1–1 об. . Подобные мысли о значимости формалистских работ и сама допустимость сосуществования социологических и формальных методов в скором времени будут искореняться огнем и мечом, как абсолютная крамола.

Близкие «еретические» декларации содержатся и в научных статьях Шмита, и в его официальных отчетах, но они не прошли незамеченными мимо бдительных марксистских критиков, и довольно скоро о них вспомнят.

Так, в докладе «Единое искусствоведение», произнесенном на торжественном заседании ГИИИ 14 марта 1926 года, директор опровергает отождествление формализма и идеализма, ставшее общим местом в нападках критиков-марксистов. Докладчик справедливо указывает, что в формалистских исследованиях «все построено на фактах и материальной данности». И далее утверждает: «И когда про наш Институт говорят, что он — твердыня формализма <���…> то лично я нахожу, что это неплохо: плохо было бы, если бы нас могли бы упрекнуть в приверженности к „философской эстетике“, т. е. к ненаучности, к отрыву от фактов, к заоблачным умствованиям» [129] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 25, л. 1, 7. . И позже, в статье «Государственный Институт Истории Искусств» (1927) директор, в духе свойственной ему казуистики, в качестве «переходного ко всеобщему внедрению социологического изучения искусств, а потому пока допустимого», оправдывает эклектический подход к изучению искусства, тот самый, в котором формалисты упрекали своих противников [130] В эклектизме опоязовцы упрекали «академиков» и обвиняли Жирмунского. См. об этом в статье: Постоутенко К. Ю. Из комментариев к текстам Тынянова: «академический эклектизм» // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995–1996. С. 231–234. и который стал жупелом для наиболее оголтелых марксистов [131] Назаренко не устает клеймить «несостоятельность эклектического метода», в частности, в докладе «Метод марксистского исследования художественных произведений», сделанном на его же марксистском семинарии (см. о нем ниже). 22 ноября 1929 г. он указывает, что при таком подходе марксизм становится «приложением» «к формальному или по-иному обработанному материалу» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 130). . Совпадет с рассуждениями Новицкого и следующий его вывод в статье конца 1927 года, что нужно «не противопоставлять, а сопоставлять формальный и социологический методы в едином искусствоведческом методе, направлять к социологическим целям формально-стилистический анализ» [132] Печать и революция. 1927. № 8. С. 72. Близкие идеи высказывает Шмит и в брошюре «Предмет и границы социологического искусствоведения» (Л.: Academia, 1927): «Строить систему научного искусствоведения и разрабатывать самостоятельную искусствоведческую методологию стоит и можно только при условии постоянного сотрудничества формалистов и социологов» (с. 42). Это совмещение социологического и формального методов он представляет таким образом: «Когда работа по формально-стилистическому анализу и объяснению проделана над множеством отдельных памятников, искусствовед должен расположить эти памятники в исторических рядах, позволяющих выяснить закономерность исторического процесса, поскольку он проявляется в изменениях художественной формы. И, наконец, когда все это сделано, тогда надо полученные выводы привести в связь с выводами, полученными при изучении других видов исторического процесса» (с. 35). .