Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Наиболее болезненным образом сказалось внедрение социологического метода на работе МУЗО. Уже в «Кратком отчете Отдела теории и истории музыки ГИИИ с 19 февраля 1925 по 19 февраля 1926 года» делается особый акцент на затребованной Главнаукой «увязке работы отдела с вопросами современности и общественности», что выражалось в «появлении специальной комиссии по учету музыкально-художественной жизни Ленинграда, которая разработала специальную анкету с 1 октября 1925 г. и приступила к опросу не только профессиональных художественных учреждений, но и рабочих клубов, домов просвещения, трудовых школ» для «уяснения уровня современного музыкального быта широких масс (450 анкет разослано и находятся в разработке)» [92] Краткий отчет Отдела теории и истории музыки ГИИИ // De Musica: Временник Отдела теории и истории музыки. Вып. 2. Л.: Academia, 1926. С. 140. . Однако, несмотря на декларации («историческое мировоззрение, с первых шагов деятельности характеризовавшее наш Отдел, позволило твердо и широко применить в работах Отдела социологический подход»), в этом отчете проскальзывает мысль о сложности применения собственно марксизма «в деле объяснения музыкально-художественных фактов» и отмечается, что «Отдел поставил себе целью всячески бороться с поспешной перелицовкой положений музыковедения на вульгарно-марксистский лад» [93] Там же. С. 141. .

В документах МУЗО следующего года демагогия нарастает, и хотя еще нет откровенной «перелицовки положений музыковедения на вульгарно-марксистский лад», но встречается тема «Анализ личности и творчества Бетховена на социально-экономическом фоне его эпохи» (что, как указано в плане, «открывает новые ценные возможности»), а также начинаются разглагольствования о «все растущем интересе к вопросам философии диалектического материализма», который «поставил на очередь проработку основных проблем философии музыки под углом зрения диалектики и принципов материалистического мировоззрения» [94] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 21, л. 11–14. .

Между тем внутри МУЗО разразился громкий и затяжной скандал. Насколько можно судить по сохранившимся документам, он был спровоцирован руководителем отдела Б. В. Асафьевым [95] О разгорающемся скандале свидетельствуют документы: 1 марта 1926 г. Асафьев подает заявление о снятии с себя звания Председателя МУЗО и действительного члена в Совет Отдела истории музыки (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 2). 19 марта 1926 г. на заседании Ученого совета шестым пунктом слушали заявление Асафьева об отказе выставлять свою кандидатуру в Председатели МУЗО из-за разногласий его с Советом Отдела. Было постановлено, идя навстречу пожеланию МУЗО, второй раз выставить кандидатуру Асафьева; в случае же его вторичного отказа считать это место вакантным и никого не избирать (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 34). 26 марта 1926 г. Асафьев вновь отказывается от руководства МУЗО — и вопрос этот пытаются урегулировать Шмит, Жирмунский и Финагин (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 175–175 об.). , который использовал для своих целей политическую конъюнктуру. Заметим, что в самом начале социологического нажима, в 1926 году, Финагин и группа музыковедов подают в Правление ГИИИ «заключение» о недостаточности для изучения музыки только социологического метода. Указывая, что «это метод историко-культурный, а не метод точного знания», они настаивали на использовании в музыковедении «методов рефлексологии, физиологии, физики, математики» [96] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 10; то же: там же, л. 21. . Ставился вопрос о «формальном методе» в музыковедении, в частности в докладе того же Р. И. Грубера, сделанном 17 января 1927 года на теоретическом секторе ОТИМ (Отдела теории и истории музыки) [97] Доклад был опубликован в сб.: De Musica: Временник Отдела истории и теории музыки Государственного института истории искусств. Вып. III. Л.: Academia, 1927. С. 39–54. .

Воспользовавшись подвернувшимся поводом и представив себя поборником «социологизма», руководитель отдела начал изгонять из МУЗО неугодных ему сотрудников [98] Очередной скандал разгорелся на заседании Правления от 18 ноября 1927 г. (см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 44). См. также выписку из протокола заседания МУЗО от 21 ноября 1927 г. (там же, л. 54). . Такое самоуправство, бывшее прямым нарушением сложившихся институтских традиций, вызвало возмущение многих «старых» сотрудников МУЗО [99] См. письмо-протест сотрудников от 23 сентября 1927 г. против перемен (без ведома Совета) в личном составе МУЗО (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 16); см. также письма сотрудников МУЗО Шмиту и в Правление Института (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 31, л. 15–27), где происходящее названо «разгромом отдела». Продолжение «драматических событий» в МУЗО нашло отражение в протоколе Журнала заседаний Совета МУЗО от 30 ноября 1927 г. и в письмах сотрудников (там же, л. 40–41, 73–87, 97, 104, 107, 110–115). . Чтобы избавиться от несогласных, Асафьев производит реорганизацию отдела, заручившись поддержкой Луначарского [100] См. письмо Луначарского в поддержку нововведений Асафьева, «для обеспечения идеологического руководства отделом», которое было зачитано на заседании Правления 6 мая 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 40, 34 об.). . Он разгоняет ряд секций и закрывает экспериментальные комиссии и лаборатории [101] Утверждение принципов реорганизации МУЗО произошло на заседании Правления Института 13 января 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 2, § 8). Однако на Ученом совете 30 января 1928 г. его члены выразили возмущение тем, что «вопрос о существе реорганизации МУЗО не подлежал обсуждению в Ученом совете», на что последовало «категорическое заявление» Жирмунского, что реорганизация утверждена Главнаукой и «не подлежит пересмотру» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 2). . Все это делается под лозунгом борьбы с формализмом и академизмом, с провозглашением поворота к социологическому изучению музыки и декларациями о необходимости «участвовать в боях современности» и стать не отделом истории музыки, а «художественно-производственным учреждением» [102] См. об этом в письме Шмита к Новицкому от 21 ноября 1927 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 4–5). .

Судя по внутренним материалам МУЗО, сотрудники уже с начала 1928 года не знали, где и как им работать, поскольку комиссии и экспериментальные лаборатории в связи с реорганизацией МУЗО были уничтожены [103] См. об этом письмо Финагина Асафьеву от 15.03.28 // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 31, л. 150–151; также см. письмо А. Н. Римского-Корсакова директору Института с просьбой «приостановить директивно-бюрократическое руководство отделом» (там же, л. 152). , и совершенно не понимали, как подступиться к разработке востребованных начальством тем. Эти темы, записанные в плане МУЗО на 1928/29 год, впечатляют. Например, план вокально-методической секции, возглавляемой Асафьевым, начинается фразой: «Работа должна четко строиться под лозунгом превращения музыкально-вокальной культуры в средство классовой борьбы на фронте культурной революции и социалистического строительства». Не ограничиваясь подобной «заставкой», в плане перечисляются доклады, которые предлагает провести «Бригада по созданию марксистской вокальной методологии» (одна из новых ячеек секции), а именно: «Буржуазное вокальное искусство в освещении марксистско-ленинской теории», «Классовая борьба на музыкальном фронте и проблема воспитания пролетарского исполнителя», «Диалектический анализ акта голосового звукоподражания» [104] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 46, л. 10, 19, 133. . Судя по документам МУЗО, эти темы так и остались фикцией. В конце концов и Асафьев увидел последствия своей «реорганизации»: в заседании Правления от 13 февраля 1930 года было зачитано его письмо на имя Шмита, где руководитель МУЗО просит для себя ставки технического сотрудника и признается, что не может заведовать отделом и вести всю работу без материала и теоретических разработок, того, «что называется формализмом и что в музыке вовсе не формализм» [105] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 82–82а. .