Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1

Для характеристики века и выяснения внутренней связи общественных явлений, которых сценою была тогда наша отрозненная Русь, я должен рассказать еще об одном деятеле опозоренной церкви, которой защиту и восстановление приписывают или богатым лицемерам, или бездомным промышленникам (казакам), или наконец — это всего обиднее — темной и разъединенной массе чернорабочих, сельским мужикам, которых нынче вошло в моду титуловать народом , — крайность, противоположная шляхетской, но никак не той корпорации и не тем личностям, которым эта слава принадлежит по справедливости.

Во время посвящения Михаила Рогозы в киевские митрополиты, луцким епископом был Кирилл Терлецкий. Он отличался самоуправством еше больше Болобана, и, по-видимому, не было такого дела, на которое не решился бы, в виду предстоящей выгоды. Сохранилось до нашего времени множество жалоб и позвов на этого епископа. Одни обвиняли его в изнасиловании проезжавшей через его имение девицы, другие жаловались на претерпенные от него побои, третьи просили законной кары за его разбойницкие наезды с толпою вооруженных людей. Даже на Афон заходили слухи о его неистовствах и злодеяниях. Там подвизался один из галицких русинов, человек одного закала с автором «Апокрисиса», именем Иоанн из Вишни. Он удалился от мира, в котором было так мало «творящих благостыню», но, по свойству горячей, любящей натуры, не мог в «тихом своем пристанище», отвернуть глаз от «житейского моря, воздвизаемого бурею напастей». В укорительном послании своем к русским владыкам, он, смесью родного языка с библейским, как это было тогда в ходу обратил к Терлецкому саркастически-резкое слово: «Пощупайся только в лысую головку, ксенже бискупе луцкий», писал он: «колько еси за своего священства живых мертво к Богу послал, одних сиканою, других водотопленою, третьих огненальною смертию от сея жизни изгнал?.. Вспомяни и Филипа маляра многопеняжного. Камо тыи румяныи золотыи, по его невольном отходи, осталися, и в чиим ныни вязенню сидят?» Этого представителя избираемой аристократами иерархии, то есть Терлецкого, кто-то из них самих, или, чрез их посредство, кто-то из иезуитов, рекомендовал благосклонному вниманию патриарха, в тех же самых видах, что и Михаила Рогозу. Патриарх, еще на пути в Москву, вслед за Онисифором Дивочкою, низложил также супрасльского архимандрита Тимофея Злобу, которого обвиняли в убийстве; прочим духовным грозил учинить, на возвратном пути, розыск и сделать то же с другими отступниками от правил иерейской чести и добродетели. Обдираемые турецким султаном, патриархи очутились в необходимости собирать на Руси мзду, то посредством перемены духовных сановников, то посредством угрозы судом; а их архимандриты, игумены и даже епископы постоянно просили милостыни в домах у знатных панов, иногда выпрашивали у них даже места, то есть духовные хлебы, на досаду туземным искателям оных, и нередко вносили в общество раздоры и недоразумения [106]. От этого уважение к патриархам падало, и противники древнего благочестия приобретали новые аргументы для отвращения людей образованных и богатых от предковской их веры. Патриарх, по дороге в Царьград, гостил у великого коронного гетмана Яна Замойского, которого предки недавно еще были православными. Замойский, подобно вельможам, остававшимся в благочестии, давал у себя приют представителям всех социальных и религиозных идей, хаотически боровшихся тогда в Речи-Посполитой [107]. Он же, притом, был человек европейской учености, один из редких примеров между панами, и беседа с Иеремиею, человеком тоже ученым, была для него интересна. Проведав о расположенности патриарха к Терлецкому, Гедеон Болобан явился в доме Замойского и доносил патриарху на луцкого епископа, что в народе обвиняют его в наездах, буйстве, разврате, делании фальшивой монеты. Патриарх свел его с глазу на глаз с Терлецким, и Гедеон тут же стал уверять, что все толки о нем в народе — клевета, стал восхвалять святую жизнь Кирилла Терлецкого и выражать ему братское дружелюбие. Патриарх отпустил Кирилла милостиво, а Гедеон, зная, что патриарх не умеет читать и писать по-русски и по-польски, подсунул ему к подписи бумагу, содержавшую в себе обвинение Кирилла. Патриарх, сведав потом, что его обманули, выдал Кириллу оправдательную грамоту, объявляя в ней, что он обманут, и назначил его своим экзархом или наместником на предстоящий съезд русского духовенства. Это еще не все. По жалобе львовского братства, патриарх оставил Гедеона под запрещением до покаяния. Тогда Гедеон обратился к львовскому католическому епископу Суликовскому, — тому самому, который устроил трагическую сцену в навечерие Рождества Христова, и на которого он жаловался королю, — кланялся ему, объяснял, что патриарх притесняет владык, желая с них что-нибудь сорвать, советовался о средствах избавить русское духовенство от цареградской неволи и высказал мысль, что хорошо было бы подчинить русскую церковь папе. Но и тут не конец характеристике. На соборе в Бресте Гедеон подписал, вместе с другими архиереями, акт соединения церквей, а когда уния не была принята знатными панами, он перебежал в их лагерь и уверял, будто бы подписал бланк, на котором ничего еще не было написано. И благочестивые паны приняли его в свою среду; они поверили, или сделали вид, что поверили, его оправданию, и заставили его подать это оправдание во владимирском замковом, так называемом гродском суде, в виде протестации, чтобы уверить и других в честности человека, заковывающего в кандалы братских типографов и вырывающего бороды братским учителям.

Чтобы понять, как это было возможно в панской среде тогдашней, надобно вспомнить, что польское высшее общество, высватав за Сигизмунда I-го итальянскую принцессу из дома Сфорца, знаменитую в Польше королеву Бону, вместе с нею пересадило на савроматскую почву продукты придворной культуры итальянской. Королева Бона пропагандировала в Польше весьма усердно те пороки и злодеяния, за обличение которых её земляки и родственники сожгли Савонаролу. Итальянский нравственный разврат XVI века, в виде готовых продуктов высшей цивилизации, быстро охватил умы и сердца польских савроматов, и от них свободно переходил в Червонную Русь, путем колонизации. Остальная литовская Русь была ограждена от него в некоторой степени тем, что ляхи не имели права селиться в пределах Литовско-русского княжества; но с 1569 года, со времен политической унии, состоявшейся на Люблинском сейме, исчезла и эта преграда. Главным виновником этого слияния гражданских обществ, несоединимых по своей формации, был прославляемый нашими историками князь Константин-Василий Острожский. Он был виновен панскою пассивностью, недостатком сознания русской природы и неуважением к правам своего народа, в обширном смысле слова. Если бы он не подписал люблинского акта политической унии, не осмелились бы польские паны употребить над прочими депутатами тех насильственных мер, которые потом провозглашены, как это часто бывает в истории, «соединением свободных со свободными и равных с равными». Дом Острожских, так точно как и дом Вишневецких, был широкими вратами, ведущими в погибель русскую веру и народность; но эхо панегиристов XVI века до сих пор оглушает наших историков: они князя Константина-Василия Острожского ставят едва не наравне с Владимиром Равноапостольным. Я подтвержу ниже справедливость моего протеста; а теперь скажу, что вообще высшее русское общество находилось тогда в положении ни мало не благоприятном для таких прекрасных исключений, каким представляют у нас эту убогую дарами природы личность, Тогдашний русский мир похож был на иудею и Самарию во времена босоногих апостолов. К иудее, с её книжниками и фарисеями, тупо державшимися буквы закона и обрядности, подходила близко Русь московская; на Самарию, готовую уверовать, что «истинные поклонницы» не нуждаются в иерусалиме, была похожа наша отрозненная Русь. Высшие сферы, выкованные на севере Иоаннами да Годуновыми, доказали на Максиме Греке, на попе Сильвестре и на многих подобных им героях нравственности, свое тождество с обвинителями человека, назвавшего себя гласом вопиющего в пустыне. На юго-западе, то есть в польско-литовской Руси, сам Курбский, реакционер иоанновщины, развратился в общении с князьями Острожскими, Сангушками и другими. На севере, при сильном преобладании буквоучения, погубившего Никона даже при «тишайшем» из государей, не было места разумной пропаганде нравственных начал снизу вверх; а на верху даже и тот, кто мог взять все под прикрытием законной формальности, боролся с соблазном кражи без приглашения закона в соучастники. (См. «Ист. России» С. М. Соловьева, т. X, стр. 210). На юго-западе, политическое развращение умов обуяло всех до того, что не различали предателей веры, народности и равноправности от её героев. Здесь прежде всего и после всего нужно было принадлежать к знатному дому, чтобы сподобиться, как чести на земле, так и святости на небесах. Такова была пропаганда культуры, принадлежавшая сперва баронам пограничных марок немецких, потом немецкому духовенству, воспитанному феодализмом, наконец просветителям Италии, папам и кардиналам, не позволявшим двигаться земле в небесной сфере и человеческому сердцу — в сфере чистых, бескорыстных стремлений. Задолго до унии, эта пропаганда сделала свое дело над высшим классом общества; но низшее, в форме братств, заявило претензию на гуманизм, почерпаемый не из классической литературы, а из общедоступного и вездесущего источника. Претензия была опасная, по крайней мере некоторым из умных проповедников папского абсолютизма могла она казаться таковою, и эти умные проповедники приготовились заглушить ее церковною униею.