Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 1

Весьма жаль, что мы не знаем, где первоначально найдена рукопись Иоанна из Вишни, и какими путями пришла она в Императорскую Публичную Библиотеку.

Против подлинного правописания Иоанна сделал и фонетические поправки, в тех словах, которые он произносил не так, как стали бы читать его писание в наше время образовавшиеся на литературе общерусской и несведущие в украинском и галицийском говоре. Кто хочет удостовериться в неверности моих поправок, тому укажу на церковное чтение и проповеди галицко-русских священников нашего времени, не только тех, которые прониклись идеей, украинского самосохранения в слове (этих, покамест, очень, очень мало), и даже тех, которые или вовсе ничего не ведают об украинской литературе (этих больше всего), и даже тех, которые изо всех сил стараются снискать расположенность противников теории Макса-Миллера о непреодолимой для человеческих средств формации языков.

За этим потоком грозящего красноречия, перечисляет он счастливцев мира сего, отвергших «русскую простоту», и в числе их именует князя Константина Острожского, «который отверг простоту христианскую и ухватился за мирскую хитрость папской веры, точно за привлекательную цацку. Но долго ли так пожил? исчез и пропал! А почему плода после себя не оставил? Потому, что христианство погубил». Последние слова представляются несообразными. Пишет человек к Острожскому и говорит о нем, как о мертвом! До более удовлетворительного объяснения этого места в иноческом послании, я так себе толкую его. Иоанн получал разновременно и от разных людей о князе Острожском известия словесные и письменные. В одних Острожского называли Василием, в других Константином; в одних его хвалили, хоть не совсем, в других прямо причисляли к тем, которые, по выражению народной песни, «пьют да гуляют, ляхом вырубают». Отпадение в латинство Януша Острожского могли смешать с отпадением Константина. Но что значат слова: „плода после себя не оставил“? Януш Константинович или Васильевич действительно умер бездетным, но в 1620 году. Это уже, очевидно, позднейшая вставка в послание Иоанна. Иоанн писал не после 1620 года, а вскоре после Брестского собора: ибо поводом к посланию послужила присланная ему книжка, изданная против „Алокрисиса“.

В 3-м томе «Исторических Монографий» Н. И. Костомарова: (стр. 206) приведено место из Иоанна Вишенского о монашеском чоботище, по сравнению его с башмаками светского щёголя и, между прочим, приписываются автору афонских посланий следующие слова: «а ты, кривоногий башмачник, на своих тоненьких подошвах переваливаешься с бока на бок... оттого, что у тебя в носках , загнутых кверху, бес сидит». Слова, напечатанные здесь курсивом, принадлежат кому-то другому, но не Иоанну Вишенскому. Я перечитывал прилежно его послания, и не нашёл в них также и следующих курсивных слов, приведённых в той же книге (стр. 207): «случаются и пиры и пьянство, да за то не бывает у нас проклятой музыки ; притом, если инок когда-нибудь напьется, то не разбирает и не привередничает, горькое или сладкое попадется ему, пиво, или мед, — все равно, лишь бы хмельно и весело было, а бывает это разве в большие праздники; зато в посты проживают очень воздержно, вкушают капусту и редьку, пищу покаяния достойную». Этот курсив придает Иоанну из Вишни что-то общее с Варлаамом и Мнсанлом в корчме на Литовской границе. («Борис Годунов», Пушкина). Мне и, надеюсь, моему читателю он представляется личностью разряда иного. Кстати уже заметить, что нет в посланиях Иоанна Вишенского и следующей болтовни: « По старосветски, собравшись в беседу, поесть, попить, повеселиться — это еще половина греха: дедовская простота соблюдается; человек не пристращается к земному; а вот выдумывать способы к веселью — вот первый грех!» (стр. 207).

Такие обширные выписки из источников, я знаю, не принято делать. Странный, обветшалый язык афонского апостола сделает чтение этих страниц тягостным. Это я также знаю. Но, во первых, предлагаемая книга, «в глазах автора, есть только набросок того, как, по его мнению, должна быть написана история его родины», — это не более, как подготовка к будущей работе, картон, по которому напишется картина, подмалевок, местами даже не проложенный. Во вторых, при таком извращении характера важнейших памятников нашей южно русской старины, какому подвергся «Апокрисис», названный сочинением, написанным по-казацки, и Иоанн Вишенский, низведенный, в переделке, до тривиального монашеского балагурства, необходимо было показать этого защитника беззащитной церкви русской документально. В третьих, наконец, автор имеет в виду не столько петербургскую или московскую публику, сколько ту (а она никак не малочисленнее и, по своему значению в вопросе, не маловажнее столичной), которая будет читать Иоанна Вишенского, вовсе не затрудняясь языком.

Один из наших историков говорит: «Не мудрено, если православию явились и литературные защитники так сказать в казацком духе, каким был Христофор Бронский, написавший знаменитую в свое время книгу „Апокрозис“ (это, конечно, опечатка), где, вопреки строгому подчинению духовным властям в делах веры, чего требовала издавна православная церковь, дозволял равное и свободное участие мысли светским людям наравне с духовными» и т. д. Написавший глубоко обдуманные строки сии должен последовательно распространить казацкий дух и на Иоанна Вишенского, который так согласен во взгляде на современную церковь по отношению к мирянам с автором «Апокрисиса», как будто оба они принадлежали к одной и той же монашеской общине. (В предисловии к почтенному труду Киевской Духовной Академии, изданию «Апокрисиса» в переводе на нынешний литературный язык, есть указание, что автор этого достопамятного творения действительно принадлежал к святогорцам). Никогда такие люди, как Иоанн Вишенский и Христофор Бронский, не пропедывали правил, не согласных с требованиями православной церкви, в то время, когда православная церковь имела законную иерархию, служащую ей органом. Но то было время предательства, в которое соблюдение указаннаго нашим историком правила как раз привело бы ее туда, куда желали привести ее иезупты. Называя такие подвиги благочестия, как сочинение «Апокрисиса», литературным казаческом, историк показывает, что понимает тогдашнюю полемику церковную не лучше тех, против кого она вооружилась. Скарга похвалил бы его за его суждение. «Oto mi czlowiek!» сказал бы он.