Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

разным местам. Нынешнее заседание потрачено все на певерпые новости и различные

вести, о чем срам и писать (о czem sromota i pisaж)*.

В 17 заседании (24 октября) „великопольский генералъ* заявил, что и та горсть

войска, которая находится под командой князя Вигавецкого, намерена разойтись, если

жолнерам тотчас не уплатят жолду. Он советовал поступить и с Варшавой так, как

поступлено со Львовом, где депутаты брали на кредит Речи Носполитой все, что

находили в лавках и костелах. Это заседание было распущено потому, что один из

молодых членов был пьян и не дал постановить никакого решения. Автор дневника

изобразил возмутительное для нас сеймовое безобразие следующими словами:

„Tandem ktoњ mиody zagrzawszy gиowy, ktуrego znaж foecundi calices fecere disertum, in

murmure powstaи, їe compellare licet minis, niї rationibus. Pan referendarz koronny:

„„troszeczkк њmiele**: zk№d jedni w њmiech, a drudzy siк turbowali*..

Б 18 заседании (26 октября) земские послы роптали на то, что универсал к беглецам

(do rosprуszehcуw) лежит неразосланный. В этом обвиняли сенаторов, которые де не

желали, чтоб пх дяденьки, племяннички и т. д. нюхали опять порох, от которого ушли.

„Эгого только и недоставало к нашим бедствиямъ* (сказал Фредро). „Что сегодня

постановляем, то завтра отменяем. Не знаю, что причиною задержки универсалов:

injuria, или industria их милостей панов сенаторов. Но вижу, что мы действуем так, как

повеет ветер (їe tylko vento ferimur). Когда нас что-нибудь постращает, мы желаем

прпсиешить наши рады (videmur accelerare consilia nostra), а если весть убавит немного

страху, мы ничего не говорим и не делаем. Ухватились было мы за пехоту с городов;

теперь уж о ней и позабыли*.

Отсюда произошли пререкания между светскими панами и духовными, которые де

не хотят отягчать (onerare) своих городов пехотою, и медлят с рассылкой универсалов

для того, чтобы, получив деньги, послать, в зачет этих денег, свою ассистенцию.

19 заседание (октября 27) было ознаменовано'прибытием искательного посла от так

называемого шведского короля, Л на Казимира Просьба посла о назначении ему

аудиенции была приправлена таким панегириком владычествующей шляхте: „Не

только всему свету, но и самому небу объявляете вы свободу, избирая свободными

голосами великих монарховъ*. Все прочее в нем было еще нелепее.

,

319

В 20 заседании (29 октября) достойна замечания отметка дневника: „О

Хмельницком, о Львове—ничего верного, как и о Татарахъ".

В заседании 21 (октября 30) маршал Посольской Избы жаловался на медлительное

решение самонужнейших дел. „О пашей обороне, о деньгах и людяхъ" (сказал онъ]

„мы говорим так, как будто неприятель находится от нас в 200 милях. Не только не

знаем, что постановили сенаторы о депутатах в течение недель двух, но не знаем даже,

заседали ли они".

Ответом на эту жалобу было донесение одного из депутатов, что сенаторы заседали

только два раза, потому что не съехались. „Но и нас не за что хвалить" (прибавил он):

„хотя нас депутовало двенадцать, но на этих заседаниях не было больше двух или

трехъ".

Когда земские послы расходились из заседания, пришло известие, что Хмельницкий

с 40 тысячами войска идет комфнником (то есть без табора) прямо к Варшаве, и будет

под Варшавой в среду или в четверг, то-есть через пять-шесть дней. „Вот так новинка

на сон грядущимъ"! трагически восклицает автор дневника.

Вместе с тем земские послы узнали, что князь Вишневецкий едет в Варшаву. Его

приезд пророчил панам две крайности: или что-то злое, или доброе. Вспомнилось им

то время, когда превосходивший всех Поляков своевольством и завзятостью правнук

полумифического Байды готов был показать над своим соперником по суду, что

государство, религия, общественность, нравственность, сеймовое законодательство и

самая царственность, ему подчиненная, бессильны для обуздания той личной свободы,

которого Польша гордилась перед всем светом и перед самим небом. В этом

отступнике древнего русского благочестия, усыновленном Польше иезуитскою

школою, воскресло под иноземным знаменем все буйство наших буйтуров Всеволодов

и все удальство Мстиславов Удалых. Он был одинаково способен и спасти Польшу в

известных обстоятельствах, и погубить ее в других. Вот почему его любило до

самозабвения героическое меньшинство и ненавидело до безумия противоположное

большинство. Вот почему и сеймовой дневник писал о нем, что его приезд пророчил

что-то крайнее (mysiaиhy byж per extrema).

22 заседание (2 ноября) было занято решением вопроса: которому из двух братьев,

польских королевичей, отдать корону. В .старшем ценили то, что именем своим

напоминал он Казимировские времена польской славы (обыкновенно

преувеличиваемой до

320

.

нельзя). В младшем свободолюбивому Шляхетскому Народу нравились его

обещания увеличить еще выторгованные им и вынужденные у королей вольности.

Нашлись влиятельные для панской толпы люди, которые в Яне Казимире видели не

только ум, не склонный ПИ к каким порокам (umyњl tиo їadnych wystкpkуw

nieskиonny), твердый рассудок (rozs№dek utwierdzony) и талант полководца (ad militaria

sposobnoњж kawalerska), но и величественную наружность .. Несмотря на то, что

„внешность его, то-есть красота (externa, to jest uroda)," как выражались панегиристы,

была у всех перед глазами, о ней распространялись так: „Хотя ото и второстепенное

отличие, но когда его нет, маестат много от этого теряет, и часто это делает венценосца

презренным (principem contemptibilem reddit), а презираемый властитель не есть

властитель, и власть без достоинства существовать не можетъ".

В заседаний 28 (ноября 3) Посольская Изба оставалась в совершенной

неизвестности относительно таинственного и в своих за' мыслах непроницаемого

неприятеля. Она узнала только, что князь Вишневецкий на своем месте оставил под

Замостьем маркграфа Мышковского. Наконец увидели сеймовики того, который, по

милости Киселя и многочисленной толпы аристократической черни, подчинявшейся

его внушениям, сделался своего рода камнем, его же небрегоша зиждущие.

На сей раз князь Иеремия пе представил ничего крайнего. Пренебрегая

достоинством, которым не хотели отличить его люди недостойные, он скромно заявил

сейму, что прибыл не для беспокойства Речи Посполитої!, а по праву свободных

выборов; поблагодарил за предоставленную ему власть над войском и высказал, что

войска надобно набрать не менее 60.000. Вишневецкий знал, какая борьба идет между

теми, которые настаивали на спасении Польского государства посредством смелой

войны, и теми, которые вели его к погибели путем выпрашиванья у неприятеля

позорного мира. Он мог бы доложить правительствующему сейму, как сами козаки