Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

иерусалимский патриарх, Паисий, как двадцать восемь лет назад — незабвенный в

истории русской церкви Феофан. Но разница между ними была так вещественна, как

между Хмельницким и Саи’айдачным, как между Сильвестром Косовым и Иовом

Борецким. Подкупаемые претендентами па патриаршество Турки прижали Паисия по

своему обыкновению, и он бросился собирать милостыню в вертепе разбойников,

которым, как они сами говорили, жартуя со своими жертвами, не нужна была вера, а

были нужны только „дидчи гроши". Неслыханное торжество Козаков над панами

сулило Паисию золотые горы. Он окружил себя в Киеве сторонниками козацкого бунта,

которых теперь между „духовными старшими" оказалось волей и неволей множество, и

митрополиту Косову, каковы бы ни были его религиозные и политические воззрения,

пришлось вести себя по пословице: „с волками жить—по-волчьи выть".

.

327

Ученик и преемник Петра Могилы встретил победителя Потоцкого и Заславского у

стен Св. Софии, в сопровождении своего „святейшаго" гостя и всего своего клира, при

звоне колоколов, при громе пушек, при восклицаниях окозачепного народа. Бурсаки

Могилевской Коллегии пели Хмельницкому латинские и малорусские стихи,

сочиненные, может быть, теми самыми пиитами, которые превозносили до небес

усмирение предшественника его, Павлюка. Готовая к противоположным панегирикам

семинарская муза срав нивала нашего Хмеля с Моисеем, называла спасителем,

охранителем, освободителем своего народа, и в самом имени его Богдан видела Божие

даяние; а патриарх Паисий, в приветственной латинской речи, назвал его

знамепитейимт князем. Энтузиазм черни, обогащенной грабежсм и разбоем, был таков,

что когда гетман появлялся в церкви, на него глядели, как на божество, и даже целовали

у него ноги.

Но Хмельницкому было не по себе. То он постился, подобно Лащу Тучапскому, то

молился в древних, созданных и облагодетельствованных панским сословием храмах, и

лежал по целому часу ниц перед образами, то, на место избранного в среде избранных

духовного отца, призывал к себе трех ведьм, которые постоянно находились при его

особе даже и в походе; то пьяный компоновал козацкия думы, импровизируя в них, без

сомнения, такия события и обстоятельства, которые долженствовали оправдывать его

кровавое дело. Иногда был он чрезмерно доступен и ласков с козаками, иногда был

суров, как Гирей Чингисханович посреди мурз, и горд, как польский пан в виду

оказаченной черни. Шеститысячная татарская гвардия и нагроможденные в

Переяславле, Чигирине, Суботове богатства позволяли ему предаваться порывам

раздраженного сердца, затеям пьяного мозга и стремлениям диких инстинктов. Но его,

как видпо, томили противоречия великости и ничтожества его подвигов, высоты и

низости его положения, мыслей о бессмертной славе и сознание несовместимой с пею

подлости.

В числе противоречий, в которых очутился Хмельницкий среди православного

русского мира, немалую роль играла и его семейная жизнь, затемненная для нас

темным веком и козацким всесожигателъством, козацкою лживостью, отсутствием в

козацкой среде чувства, как собственного, так и чужого достоинства. В глазах людей,

перед которыми Хмельницкий, каков бы пи был он, желал казаться, если не быть,

личностью почтенною,—например, хоть бы в глазах собственных взрослых детей,—эта

жизнь

4

328

.

была запятнана сперва тем, что, по смерти православной жены своей, он связался с

католичкой (слово традпциопально-бранное доныне в простонародье), а потомъ—тем,

что эту жепщипу (каковы би ни были её достоинства), обвенчанную ст ненавистным

ему человеком, он взял к себе вместо жены, и теперь, почив от кровавых дел своих,

обвенчался с нею по обряду православному, тогда как муж этой Чигиринской Вирсавии

обретался еще в живых. Если предположить, что при такой несовместимости личного

достоинства своего, как отца семейства и „знаменитейшего князя®, с общественным

воззрением, хотя бы и козацким, новый Моисей был ревнив хоть в таком смысле, как

это свойственно животным; то душа его, терзаемая, оченидпо, и многим другим, не

находила дома того, чтб составляет наибольшую отраду человеческой жизни: опа была

растерзана неисцелимо, а реки крови и слез людских, диавольское запугиванье со

стороны ведьм, без которого ие могли они удерягивать за собой место свое, и, как

следствие всего этого, безмерное пьянство, делали Хмельшщкого лютым зверем и

самым несчастным человеком.

Не будем терять из виду, что под всеми передрягами ГИольскорусской Республики,

выразившимися в бунтах самого Хмельницкого и его предшественников, незримо для

истории совершалась многовековая, ежедневная и ежечасная работа двух церквей над

умом и совестно наций, соединенных в одном государстве. В борьбе с греческой

церковью римская церковь представила себя в этом государстве сравнительно лучшими

людьми. Какова пи есть опа сама по себе, но в нашем литворусском обществе со

времен Ягайловских, равно как и в червонорусскомъ—со времен Казимировских,

исчерпала она всех, кто между нами был познатпее, побогаче и поталантливее, на

служение своим интересами», под видом общечеловеческого блага. Для поддержания

интересов церкви греческой остались только те, которые были пренебрежены или

упущены из виду, мпогоучеными и многоопытными агентами Рима. Это были, можно

сказать, неотесанные камни, забракованные зодчими при возведении

политикорелигиозного здания, й в самом деле, между отверженцами римских

зиждителей мало было таких, которые были способны поддерживать интересы своей

национальной церкви, роняя достоинство самой религии. Но, к удивлению историка,

пад православным обществом в Малороссии исполнились евапгельские слова: „когда

вы умолкнете, кампи возопиютъ“... После того как умолкли для вас, один за другим,

голоса Радивилов, Сопиг и многаго

.

329

множества князей и панов, представителей русского элемента в Польском

государстве, по своему времени высоко образованных и в своей политически

развращенной среде сравнительно нравственных,—никто не был столь разительным

олицетворением вопиющих камней, как этот жестокосердый Хмель с бессмысленными

и беспощадными орудиями его мстительности—козаками. Его лукавое воззвание за

веру! было не что иное, как громогласная проповедь того, что наши темные иноки едва

смели проповедывать шепотом, а громадные преступления соблазненной и запуганной

им черни явились возмездием за то ехидство, с которым иезуиты, скрываясь под полой