Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Совестно смеяться над несчастными; но Поляки и—что еще досаднее—-

ополяченные Малоруссы так нагло и так долго смеялись над всем русским и даже над

спасительною для нас русскою царственностью, что нельзя, без некоторого

самоуслаждения, изображать их общее беспутство. Впрочем, и новейшая литература

польская представляет нам описание тогдашнего безголовья Шляхетскаго

251

Народа в том смысле, какой заключается в словах пророка, оплакивавшего падение

Израиля: „Горьким моим смехом посмеюся".

„Шляхта" (разсказывает Поляк) „вступила в поход с такою пышностью, на какую

только могла собираться после многолетнего мира. Добыли паны из скарбовень

богатейшее оружие (а мы знаем, что у них бывали сабли ценою в 10.000 злотых),

оделись в рыси и соболи, забрали пурпурные, раззолоченные рыдваны и полные

дорогих одежд, серебра, золота, драгоценностей, обоев скарбовые возы, а было много

таких товарищей (рядовых шляхтичей), которые, для того, чтобы сравняться с другими,

продали последнее имущество. Так явилось под стенами Львова (на переходе из

Глинян под Пилявцы) 40.000 шляхты, снарядившейся как бы на сва * дебное

пиршество. Мигали в толпе протканные серебром шелки, бархаты, золотые пояса,

серебряные панцыри и шлемы; шумели на всадниках сокольи крылья, колыхались

брильянтовые кисти, а пышные кони, в позолоченной упряжи, в шелковых сетках,

выступали на серебряных подковах.

„Войско шло" (продолжает он) „в Украину, как бы на коронацию. Двести тысяч

слуг, в легком вооружении, сопровождало бесчисленные панские возы и кареты.

Хотели показать взбунтованным хлопам, что это идут паны; а шляхта говорила громко,

что будет воевать с хлопами не саблей, а нагайками".

Но чтобы панское беспутство явилось во всем ужасе будущности, к которой оно

неизбежно вело Польшу, надобно прибавить, что вся эта кампания была непрерывным

пиршеством, на котором сквозь панские горла пропущены громадные суммы, а между

тем панское войско, промотав полученное вперед жалованье, добывало себе

продовольствие по селам, сопровождая грабеж обычными жолнерскими бесчинствами.

Так было под Глинянами. Теперь настала очередь страдать от защитников Польши

волынцам, и они вопияли, что шляхетские ополчения разоряют их еще больше, чем

козаки. Естественно, что Вишневецкому, строгому воину и хорошему хозяину, было

противно и мучительно смешать свои воздержные дружины с объедалами, пьяницами и

мародерами. Он больше всех понимал опасность грозы, наступающей на панов со

стороны Диких Полей, и готовился встретить ее так, чтобы не посрамить земли,

которую называл, по старой памяти, Русскою.

Но правительственные паны успокоили себя высылкою в поле роскошного парада,

и не обратили внимания на полученное сеймомъ

252

.

предложение хана, который соглашался дорвать лигу с козаками, если ему заплатят

700.000 злотых недоимочного гарача. Мы знаем, что князь Василий оставил после себя

20 миллионов своему Янушу. При таких запасах в скарбовнях частных лиц, можно бы,

кажется, было спасти общее отечество, разъединив Татар с козаками. Но паны были

неспособны к пожертвованиям, а государство свое так эксплоатировали ловкой

админисшрациещ вымогательствами и простой кражею денег, что, хотя многие из них

располагали миллионами, а в коронном скарбе оставалось у них в десять раз меньше

той суммы, какою могли бы они разлучить орду татарскую с ордой козацкою.

Ждали Хмельницкого. Было получено известие, что он ведет не меньше ста тысяч

Козаков. Татар на этот раз было у него мало. Но к нему должна была подойти

многочисленная Орда из Крыма. Так доносили панам, и в то же время ходили между

ними успокоительные слухи, что Татары недовольны козаками. Татары де ропщут на

Козаков, что сами они захватили лучшую добычу, а им отдали пленников, которые у

них перемерли. Остальных они должны были продавать дешево. Угнанные в Крым

стада тоже пропали от бескормицы. По словам Яскульского, слуги пленного Потоцкого,

множество лошадей у Татар и их самих не мало „передохло*. Но козаки (разсказывал

Яскульский) склонили Орду в новому походу беспрестанными посольствами и

обещанием „побусурманиться*.

Гораздо больше успокаивало доматоров полученное в это время Киселем от

Хмельницкого письмо. Оба корреспондента были верны*—один своей глупости, не

дававшей ему понять, с кем имеет дело, а другой — своему злобному уму,

преследовавшему руинную цель с настойчивостью Сатаны.

Кисель писал к нему: „Неужели нет у тебя Бога на небе, который видит все? Чем же

виновата перед тобой наша отчизна, воспитавшая тебя? Чем виноваты домкг и алтари

того Бога, который дал тебе жить на свете? Чем виновны мы,-—одни, которые

объявляли наши желания Запорожскому Войску, а другие, которые вовсе ничем

невиновны? Нет на свете человека без совести и без воздыхания к небу. Турки, и те

имеют своего Бога; а вашей милости, который родился христианином, должно

пронзить сердце и душу то, что сталось и что делается, и какой будет конец соединения

такого множества черни на людскую кровь*, и т. д.

Хмельцицкий отвечал на это,—что несколько хоругвей войска князя Вишневецкого

напали на несколько сот Козаков, которые де

.

263

шли мимоходом в Ощщь., <5ез его (Хмельницкого) ведома, ради прокормления; а в

городе Межириче невинных христиан вырубили в пень. „Разве это по христиански?*

(проведывал Хмель в свою очередь). „Велите тех своевольных из обоза князя его

милости Вишневецкого поунять*, и т. д. Наконец, сделал коммиссарам такое

предложение: „Благоволите, ваши милости, ехать прямо под Константинов, а мы

пришлем туда рассудительных людей, и обо всем, как бы могло быть наилучше, будем

условливаться*.

Это письмо, превращая подвиги Вишневецкого в государственные преступления,

показывало в Хмельницком панам человека сговорчивого, и разъединяло их

нравственные и вещественные средства гибельно. Общественное мнение между двух

представителей жадно проглоченной Польшею, но плохо переваренной, Руси

колебалось то в одну, то в другую сторону. Православник Русин, Кисель, обвинял

католика Русина, Вишневецкого, в том, что усмиренный бунт возобновился

(uњmierzona recruduit hostilitas), и что рецидива больше наделала беды, нежели первый,

хоть и ужасный, пароксизм (recydyw№ swoj№ wiкcej zиego przyniosиa, niїeli pierwszym

lubo ciкїkim paroxyzmem); а Русин католик приписывал православному соплеменнику

своему и его примирительной утопии падение городов, крепостей, замков, истребление

беззащитного населения, и предсказывал новые ужасы войны, если из-за надежды па