Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

невозможное примирение паны будут ждать соединения чужих язычников с

язычниками домашними (jeїeli bкdziem czekaж ligi pogaсskiej swojemi domowemi

pogany).

Если бы взглянуть на Польское государство к vol d'oiseau, то его гибельное

междоусобие представилось бы борьбою трех Русинов, из которых один ополячился,

другой окатоличился, а третий отатарился. Каждый из них желал добра своим

единомышленникам, по желанию каждого, по древней пословице, боги исполнили бы

во гневе своем. Так, или иначе, только проглоченная Польшею жадно, но переваренная

плохо, Русь должна была разрушить польский государственный организм. Три Русина,

точно три злые духа, представители общественных беззаконий, боролись на погибель

Польши.

Во время письменных перемолвок Хмеля с Киселем о мире, козаки овладели

Луцком, ^леванью и Олыкою, той Олыкою литовского канцлера, которую, по его

мнению, спасали от них чудотворная икона в Пясечной да предательство Св. Бернарда,

osobliwszego kochanka Najњwiкtszej Раппу. Это известие потрясло панов не меньше, как

и резня в Полонном, хотя подробности новыхъ

254

.

козацких завоеваний нам неизвестны; а о резне в Полонном сохранилось несколько

представленных сенаторскому заседанию строк, которые врезываются в сердце, как

нож. „Тамъ" (доносили сеймующим панам оффициально) „козаки взяли добычи на

четыре миллиона, и вырезали до 400 девиц-шляхтянок и маленьких детей в замке.

Кровь запеклась в пол-коленасс. Эго была такая страшная бойня, что козацкая Илиада

приписала ее самому Хмельницкому. Козацкий Батько (пели кобзари) сделал такое

воззвание к осажденным:

Есть у мёне одна пушка Сироте,—

Одчйняцця вкши зализни ширбки ворота.

и продолжали набожным тоном:

Тогди ж то, як у святый день божественный четвертйк Хмельницький до схбду

сонця уставов,

Пид гброд Поляное блйжей прибув&в,

Пушку Сироту у переду постановляв,

У город Поляного гостынця подавав, и т. д.

Вместо переписки с кровожадным Хмелем, Вишневецкий делал подъезды да

рассылал всюду разведчиков, наконец уведомил примаса, от (30) 20 августа, что Татары

переправляются уже через Днепр. „Вот он, плод перемирия, fructus armistitii!"

(восклицал он). „Козаки берут у нас города, а здесь нам велят молчать и вяжут

Республике руки".

Раздражение против Киселя разделяло с Вишневецким едва ли не столько же

польскорусских сердец, сколько с Киселемъ—злобу сторонников примирения против

самого Вишневецкого. Но ни те, ни другие не смели высказаться открыто. Однакож,

когда Кисель вернулся с полком своим к ополчению своих противников и поклонников,

никто пе вышел и пе послал приветствовать его, а один из панов, Вольский Ржемгк,

увидевши в его обозе козаков-заложников, схватил их, как шпионов, перед собственной

его палаткою и велел челяди обезглавить.

Хмельницкий, вместо того, чтобы послать под Константинов „разсудительных

людей", двинулся к этому городу со всеми своими силами. Тустая туча бунтовщиков

надвигалась медленно, предшествуемая молниями пожаров, которыми они истребляли

панские гумна и мельницы, чтоб отнять у неприятеля средства продовольствия.

.

255

В войске Заславского было тысяч тридцать с небольшим хорошо вооруженного

народа, но видавшего бои мало. Остальную массу составляли толпы кой-как

вооруженной челяди, которая, под нужду, помогала в битве панам, но больше смотрела

за лошадьми, возами, кухнею, и занималась опустошительною фуражировкой.

В старину, когда подольские и подгорские паны хаживали за Днестр для борьбы с

Турками, всех плохих воинов и лишних людей отсылали бывало домой, находя их

помощь вредною. С развитием богатства края, развились и прихоти походов, и

десятилетие благоденствия панского усыпило в Шляхетском Народе воинственность, и

заменило ее роскошной обстановкой. В этом упрекал шляхту еще Старовольский,

говоря: „Наши отцы называли себя серою шляхтою (что соответствовало козацкой

сероме\ потому что не носили блестящих блаватовъи пурпур. Довольствовались они

сукном, выделанным дома, или в соседних местечках, а доблестью да искренностью

сияли больше, нежели теперь златоглавыми да дорогими клейнодами. Не едали с

кореньями, не знали вина, которое зарождает в нас подагры да скорбуты, не возили в

лагерь серебра, пи золота: довольно было медного котелка да железного рожна. Не

издерживались на рысьи да собольи воротники, или на сбрую, украшенную

драгоценными каменьями. У них были в цене ремень да железо. Не знали ни тигровых,

ни леопардовых шкур, а только кирасы да панцири. Теперь серебряные сервизы, теперь

собольи киреи, подшитые золотыми табинами; теперь вышитые чапраки, кисти с

запонами, а сердце заячье, глаза хорьковые, ноги оленьи. Погибла смелость, погибло

мужество, а излишество наслаждений, к которым привыкли мы дома, поделало нас

бабеями.

Но чем больше теряла шляхта смелость и мужество, тем больше привыкла она к

излишествам наслаждений, тем больше развивалась в ней беспощадность к

беззащитным и убогим людям во время её походов. Вот и теперь львовский

арцыбискуп жаловался приятелю: „Хоругви идут беспрестанно из Иеремышльского и

Сендомирского поветов. Волонтеров также много. Уже шляхетские и королевские села

обращаются в ничто; из моих мужики бегут, бросая дома. Господь Бог знает, чтб с нами

будетъ*.

Все это было хорошо известно Хмельницкому. Знал он и триумвиров панских, из

которых Заславского прозвал, в своем козащком обществе, пуховиком, по малорусски

першою, Конецполъскаго—ребенком, или детиною, а Остророга схоластиком, или

латиною. Ему был страшен один Вишневецкий, этот пото-

256

.

мок буйтура Байды, сохранивший все крупные черты знаменитого предка. Но в

панских радах господствовала унаследованная Сарматами от Варягоруссов рознь, и на

нее рассчитывал Хмельницкий больше, нежели на свои добытые у панов гарматы и

гаковницы, на свои громадные пушки Сироты, на свои кованные и босые возы и на

подпаиваемых перед битвой Козаков. рассчитывал он на эту рознь больше, нежели

даже на татарскую помощь.

Выиграть время и перессорить панов, эти две задачи выполнял он с таким

старанием, с каким Кисель хлопотал об умиротворении Козаков. „Ни сын в деле

отцовскомъ* (писал Кисель к Хмельницкому), „ни слуга—в панском не мог принимать

столь горячего участия, какое принимал я в этой несчастной кровавой усобице

Запорожского Войска с Речью Посполитою. И сколько за это вытерпел колкостей и

презрительных толков, это знают не только в Польше, но и в чужих краяхъ*.

Действительно об его разномыслии с князем Вишневецким вырос уже такой