Константин Битюков - Великокняжеская оппозиция в России 1915-1917 гг.

Контент-анализ первой части письма {5}указывает на то, что великий князь делает упор не на доверие между ним и императором, как это делал его брат, Николай Михайлович, в своем письме от 1 ноября 1916 г., а на единство действий императора и правительства в целом, а также на единство действий министров внутри правительства. Главные идеи письма сводились к тому, что министры должны быть едины, а царь не должен один нести ответственность за все, необходимо долю ответственности переложить на министров и палаты.

Это единственная политическая идея, которую оказались способны выдвинуть великие князья после убийства Г.Е. Распутина, если не считать идею устранения императрицы и А.Д.Протопопова. Однако, как уже упоминалось выше, письмо было отправлено лишь 4 февраля 1917 г.

Вернувшись в Киев великий князь тут же отправился к вдовствующей императрице с отчетом о поездке. 27 декабря она записала в дневнике: «Весь день с волнением ждала Сандро, который прибыл только в 3 часа пополудни… Все так ужасно. Хорошо, что он побывал в Петербурге, там просто-напросто сумасшедший дом во главе с этой фурией [императрицей Александрой Федоровной. – Е.П., К.Б. ]. Он имел долгую, но безрезультатную беседу с моим Ники. Его рассказ заставил нас с Ольгой содрогнуться». На следующий день «к завтраку был Сандро – снова слушала рассказ о происшедшем – и волосы вставали дыбом» [566].

Вернемся в Петроград. Ничего не добившись у министров и разочаровавшись в председателе Государственной думы, великие князья решили обратиться к своему старому излюбленному приему – решению всех спорных вопросов по-семейному. Так на свет появилось знаменитое коллективное письмо, или, как его иногда называют, прошение.

О чем же просили великие князья?

Основная их просьба, выраженная в письме, состояла в том, чтобы «ввиду молодости и действительно слабого здоровья в. кн. Дмитрия Павловича разрешить ему пребывание в Усове или Ильинском» [567]. Таким образом, они просили лишь о перемене места ссылки для великого князя Дмитрия Павловича. И это притом что за неделю до этого ими предпринимались попытки обсуждения с Председателем Государственной думы возможности физического устранения императрицы. Невольно возникает вопрос, почему так сильно изменились их планы. Не скрыт ли в этом письме намек на какую-либо иную просьбу?

При анализе событий тех дней привлекает внимание деятельность великого князя Николая Михайловича. Мы уже рассматривали выше его запись с замыслами о заговоре против А.Д. Протопопова и императрицы, сделанную в ночь высылки Дмитрия Павловича, 23 декабря 1916 г. Однако свои мысли он доверил не только бумаге. 23 декабря об этом он говорил и с М.В. Родзянко.

И вообще, как отмечали многие его современники, великий князь Николай Михайлович не умел хранить секреты. В эти дни он встречался с полковником Б.А Энгельгардтом, который вспоминал, что великий князь «в своих отзывах о царской семье был довольно несдержан» [568]. Отметим, что Николай Михайлович говорил об этом практически с незнакомым человеком. Один из критиков великого князя А.А. Мосолов писал: «Он отличался пристрастием к интригам… В яхт-клубе, где его любили слушать, едкая критика великого князя немало способствовала ослаблению режима. Всеразлагающий сарказм порождал в обществе болезненное отрицание авторитета царской власти» [569].

Множество молодых гвардейских офицеров придали этому клубу менее серьезный и дисциплинированный характер. Сам Николай Михайлович в записках писал об этом клубе, что в нем «открыто критиковались поступки и поведение молодой императрицы, рожденной принцессы гессенской, которая со времени восшествия на престол своего супруга высказала ту ледяную холодность в отношении к высшему обществу и ту жестокость, которые ей принесли много неприязни, вполне понятной и естественной» [570]. Среди членов Яхт-клуба были и те, кто сообщал императрице все высказывания о ней. Переданы ей были и разговоры великого князя Николая Михайловича в конце 1916 г. Неизвестно, что именно он говорил в клубе, однако совершенно ясно, что эти разговоры самым прямым образом задевали Александру Федоровну.

28 декабря вечером, то есть за день до написания великокняжеского коллективного прошения, Николай Михайлович был вызван по телефону прямо из Яхт-клуба к министру двора графу В.Б. Фредериксу. Великий князь так описывает их встречу: «Граф Фредерикс… в сбивчивых выражениях уведомил меня о недовольстве Суверена речью, произнесенной мною в Яхт-клубе и в других местах» [571]. Некоторые подробности этой встречи со слов самого Николая Михайловича записал в своем дневнике великий князь Андрей Владимирович: «Гр. Фредерикс был бодр, но по его лицу видно, что он имел сообщить мне не что-то неприятное – нет, но нечто удивительное. Затем предложил мне сигару. После этого он прочел мне недавно полученное им письмо от государя, примерно следующего содержания: “До меня со всех сторон доходят сведения, что Николай Михайлович в яхт-клубе позволяет себе говорить неподобающие вещи. Передайте ему, чтоб он прекратил эти разговоры, а в противном случае я приму соответствующие меры”» [572].

Министр двора попросил Николая Михайловича немедленно дать письменные объяснения императору, что тот и сделал на телеграфном бланке, поданном ему В.Б. Фредериксом. Сам великий князь писал своему другу Ф. Массону о том, что он признавался в этом документе, что «поносил господина Протопопова, но отрицал другие вольности речи» [573]. Дальнейший текст ответа более подробно передан в дневнике Андрея Владимировича: «Как раз в последнее время я редко посещаю яхт-клуб. Редко обедаю там, иногда захожу играть в карты и позже 11 вечера там не остаюсь. Пороков у меня много, язык без костей. Единственная может быть моя вина, что еженедельно пишу Марии Федоровне подробное письмо о текущих событиях, по силе своего разумения и совести. В этих письмах я пишу все, не стесняясь ничем, и говорю свое мнение, не стесняясь ни лицами, ни другими соображениями. Ежели, тем не менее, мое присутствие в столице будет признано нежелательным, то я уеду в свое имение. В заключение должен еще раз повторить, что возведенное на меня обвинение несправедливо и считаю себя невиновным» [574].

Ответ великого князя напоминал чем-то ответ напроказившего ребенка. С одной стороны, он пытался снять с себя ответственность («Пороков у меня много, язык без костей»), с другой – отстоять свое мнение, но при этом дерзил, намекая, что обо всем пишет вдовствующей императрице. Зная о длительном противостоянии жены и матери Николая II, он буквально подливал масла в огонь их вражды. Одновременно, упоминая мать-императрицу, называл своего высокого покровителя. В письме также заметна определенная боязнь ссылки и повторения судьбы Дмитрия Павловича: «Я уеду в свое имение». При этом поражает сходство этой мысли с основным содержанием коллективного прошения великих князей, написанного на следующий день.