Александр Никишин - Тайны русской водки. Эпоха Иосифа Сталина

Вежливо, чтобы не обидеть хозяев, я отказался.

По прилете в Домодедово ко мне подошли люди в штатском и строго попросили пройти с ними. Меня долго куда-то вели коридорами, переходами и помещениями аэропорта. Потом мы уперлись в закрытую дверь с кодированным замком. Дверь открыли и потребовали расписаться в получении «моего груза» – деревянного ящика едва ли не в мой рост (а мой рост 1 м 83 см)! В ящике был коньяк «Энесели», который я хвалил за обедом в Тбилиси, несколько десятков (или сотен?) килограммов мандаринов и огромное количество вина – «Киндзмараули», «Ахашени», «Хванчкара» и что-то еще, завернутое в бумагу. Как оказалось, сыр.

– Забирайте! – сказали мне.

– Это не мой ящик!

– Ничего не знаем, – ответили мне. – Тут ваша фамилия.

И показали на крышку. На ней была наклеена бумажка – «Никишин А.В.».

Вывезти подарки солнечной Грузии из Домодедово было не просто. Середина 80-х, какой заказ грузового такси, вы что! Извозчику «на лапу» деньги – и немалые, а еще и мандаринов в придачу! Родные реалии. Но, как бы то ни было, говорю снова и снова «спасибо» этой милой стране и ее обитателям. Правда, горько на душе от мысли: где сейчас все это – коньяк «Энесели», вино «Киндзмараули» и это удивительное сияющее го степриимство?..)

А Черчилль со Сталиным, кажется, поссорились всерьез и надолго. И – опять – не где-нибудь, а за обедом! Что за наваждение такое!

«К концу обеда Дядя Джо поднялся, чтобы предложить тост по вопросу о нацистских военных преступниках. Я не могу точно припомнить его слова, но он произнес примерно следующее:

– Я предлагаю выпить за то, чтобы над всеми германскими военными преступниками как можно скорее свершилось правосудие и чтобы они все были казнены. Я пью за то, чтобы мы объединенными усилиями покарали их, как только они попадут в наши руки, и чтобы их было не меньше пятидесяти тысяч.

Как ужаленный, Черчилль вскочил с места. (Кстати, премьер-министр во время всех тостов пил только свой излюбленный коньяк. Поглощая вечерами солидную дозу этого напитка, он хорошо натренировался для беседы такого рода. И все же я подозреваю, что в данный вечер даже этот заядлый пьяница владел языком хуже обычного. – Прим. А.Н.) Его лицо и затылок побагровели.

– Подобная установка, – выкрикнул он, – коренным образом противоречит нашему, английскому чувству справедливости! Английский народ никогда не потерпит такого массового наказания. Я пользуюсь этим случаем, чтобы высказать свое решительное убеждение в том, что ни одного человека, будь он нацист или кто угодно, нельзя казнить без суда, какие бы доказательства и улики против него ни имелись!

Я взглянул на Сталина. Видимо, этот разговор очень его забавлял, но он оставался серьезным; смеялись только глаза. Он принял вызов премьер-министра и продолжал поддразнивать его, очень веско опровергая все его доводы и, по-видимому, нисколько не беспокоясь по поводу того, что Черчилль уже безнадежно потерял самообладание.

Наконец, Сталин повернулся к отцу и осведомился о его мнении. Отец давно уже еле сдерживал улыбку, но, чувствуя, что атмосфера начинает слишком накаляться, решил обратить дело в шутку.

– …Совершенно ясно, что необходимо найти какой-то компромисс между вашей позицией, м-р Сталин, и позицией моего доброго друга премьер-министра. Быть может, вместо казни пятидесяти тысяч военных преступников мы согласимся на меньшее число. Скажем, на сорок девять тысяч пятьсот?

Американцы и русские рассмеялись. Англичане, ориентируясь на своего премьер-министра, который приходил все в большую ярость, сидели молча с вытянутыми лицами. Сталин оказался на высоте положения, подхватил предложенную отцом компромиссную цифру и начал опрашивать всех сидевших за столом, согласны ли они с ней. Англичане отвечали осторожно.

…Он обратился с этим вопросом и ко мне, и я, несколько нетвердо держась на ногах, встал с места.

– Как сказать, – ответил я и перевел дух, стараясь соображать быстро, несмотря на действие паров шампанского. – Ведь когда наши армии двинутся с запада, а ваши будут продолжать наступление с востока, вся проблема и разрешится, не так ли? Русские, американские и английские солдаты разделаются с большинством из этих 50 тысяч в бою, и я надеюсь, что такая же судьба постигнет не только эти 50 тысяч военных преступников, но и еще сотни тысяч нацистов.

И, сказав это, я собрался снова сесть. Но Сталин, сияя от удовольствия, обошел вокруг стола и обнял меня за плечи.

– Превосходный ответ! Тост за ваше здоровье! – Я вспыхнул и уже готов был выпить, так как по русскому обычаю полагается пить даже за собственное здоровье, – как вдруг увидел, что перед самым моим носом кто-то гневно трясет пальцем.

– Вы что же, хотите испортить отношения между союзниками? Вы понимаете, что вы сказали? Как вы осмелились произнести подобную вещь? – Это был Черчилль, взбешенный не на шутку.

Потрясенный тем, что премьер-министр и маршал пикировались прямо над моей головой, я молча уселся на свое место…»

Черчилль даже рюмку на стол опрокинул от избытка чувств.

(Надо сказать, что, несмотря на угрозы в адрес немцев, Сталин проявил к поверженной Германии известное снисхождение. В Берлин в порядке первой помощи СССР поставил 96 тыс. тонн сахара, 60 тыс. тонн картофеля, до 50 тыс. голов скота, сахар, жиры и другие продукты. Было налажено снабжение молоком детей Берлина, а Сталин лично утвердил решение Военного совета фронта «Об организации улова рыбы на побережье Балтийского моря». Войска бывшего 1-го Белорусского фронта обязали выловить во втором полугодии 1945 года 21 тыс. тонн рыбы.

Как отстраненно пишет в мемуарах Жуков: «поставка рыбы имела большое народнохозяйственное значение для германского населения…» Уж надо думать – имела!)

Но вернемся за обеденный стол Большой тройки. Кажется, опоздали.

«К счастью, обед вскоре окончился, – пишет сын Рузвельта, – и я пошел за отцом в его комнату, чтобы извиниться. Шутка сказать, испортить отношения между союзниками!

Отец хохотал во все горло.

– Не волнуйся, – успокаивал он меня, – ты ответил совершенно правильно. Прекрасный ответ. Уинстон просто потерял голову, увидев, что никто не принимает его слова всерьез. Дядя Джо так допек его, что Уинстон готов был обидеться на любые слова, особенно если они понравились Дяде Джо. Не огорчайся, Эллиот.

– Но ты ведь знаешь… я меньше всего…

– Брось, – сказал отец и снова рассмеялся. – Ведь Уинстон проспится и забудет все.

Но мне кажется, что он этого так и не забыл. За многие месяцы, что мне пришлось впоследствии провести в Англии, я уже ни разу не получил приглашения на вечер в Чекере. Очевидно, Черчилль ничего не забывает…»