Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

Никто из начальных людей не дерзнул донести царю о неудачной битве под Новымгородом Северским. Царь узнал это частным образом и отправил в войско чашника Вельяминова-Зернова, с речью и с милостивым словом. Вместе с ним послал он к Мстиславскому для лечения ран медика и двух аптекарей. Вельяминов-Зернов говорил так, по наказу, Мстиславскому: «Государь и сын его жалуют тебя: велели тебя о здоровье спросить.» Потом, говоря от лица самого царя, продолжал: «Ты подвизался в битве доблестно и сделал то, памятуючи Бога и крестное целование, что еси пролил кровь свою за Бога и за пречистую Богородицу, крепкую нашу помощницу, и за великих. Чудотворцев, и за святые Божии церкви, и за нас, и за всех православных христиан; и когда, даст Бог, службу свою повершишь и увидишь образ Спасов и пречистыя Богородицы и великих Чудотворцев, и наши царские очи, — и мы тебя, за твою прямую службу, пожалуем великим своим жалованьем, чего у тебя и на уме нет.» Это была должная дань храброму воину, хоть и плохому полководцу; но ласки, расточенные войску, были не по заслугам. Оно сражалось нехотя и заслуживало гнева царского; но Годунов чувствовал непрочность всеобщей верности, боялся строгостью ускорить измену и велел сделать ему такой привет, как будто оно одержало блистательную победу. Еще недавно могущественный и самовластный царь, он теперь оказался робким боярином, сидящим на престоле по милости вооруженной части русского населения.

Отрепьев не рассудил за благо, в виду непокорной Новгород-Северской крепости, дожидаться прихода царского войска с свежими силами. Через несколько дней он переправился на луговую сторону Десны и направился в Комарницкую волость, где на большое пространство кругом жители признавали его царевичем.

Между тем намерение поляков оставить его и возвратиться домой утвердилось по прибытии запорожцев. Эта демократическая вольница не могла иметь дружеских сношений с своими союзниками, шляхтичами. Взаимная ненависть и презрение обнаруживались беспрестанно в едких сарказмах, которыми казаки, стоя своим кошем, или табором, вблизи окопов польских, беспрестанно перебранивались с задорными ляхами. Доходило не раз и до драки, особенно в разъездах для фуражировки и во время похода по левой стороне Северии. К этим неприятностям присоединилась у поляков память прежней обиды. Еще до Новгород-Северской битвы, разъездные дружины Отрепьева перехватили казну Борисову, которую купцы везли в медовых бочках к начальникам северских городов; одну часть её он отправил в Литву к Вишневецкому и Рожинскому для набора новых сподвижников, а другую раздал северским казакам, которые были в жалком состоянии: босые, нагие и голодные, они имели только сабли при боку, ножи за поясом да еще кой-какое оружие [85]. Не смотря на то, что он поступил в этом случае, как добрый полководец, шляхта, считавшая всю службу за собою, сильно на него вознегодовала, и только, в ожидании будущих благ, затаила свой ропот. Теперь же, раздраженные холодом, походными трудами, враждою с запорожцами и, видя впереди одни сражения с Борисовым войском, беспрестанно подкрепляемым, поляки начали покрикивать буйно, как на своих сеймах и конфедерациях. На походе, во время роздыха в лесу, произошла однажды сильная тревога в войске [86], и Отрепьев с трудом успел уговорить поляков остаться у себя в службе, но не надолго. Когда, продолжая поход, остановились недалеко от Путивля, над озером, прискакал к Юрию Мнишку от короля, гонец с предписанием возратиться немедленно в отечество. Двоедушный Сигизмунд, действуя теперь как верный союзник московского царя, исполнил свое обещание, данное ему через Огарева, и послал в Северию это предписание, может быть, с противоположным тайным наказом, или, по крайней мере, с уверенностью, что Мнишек и его шляхта не расстанутся с Дмитрием. Полякам была не новость ослушаться королевского приказа [87]; но теперь они имели много причин показать себя верными подданными. Сам Юрий Мнишек разуверился в легкости завоевания престола для своей дочери, а Смоленского и Северского княжеств для себя. Он уверил Отрепьева, что возвратится с новыми силами, и немедленно разъехался с ним, взявши дорогу мимо Путивля на Пырятин, Яготин, Переяслав и Киев. Прощанье шляхты с самозванцем было не так дружественно: многие разгорячились за недоплату жалованья; один прямо сказал ему: «Уж быть тебе на виселице!» а другие сорвали с него даже шубу. На третий день, однакож, четыреста польских всадников, не желая лишиться чести посадить на московский престол своего товарища, возвратились к Отрепьеву с обещанием верно служить ему [88]. С этими сотнями, да с северскими, днепровскими и донскими казаками, самозванец расположился в Комарницкой волости, занял Чемлинский острожок, вербовал поселян и приучал их владеть оружием.

Между тем Годунов вызвал Басманова в Москву и, для поощрения других воевод к верности, осыпал его милостями неслыханными. Навстречу ему высланы знатнейшие князья и бояре, с приветственною речью от имени царя. Он ехал по городу до самого дворца в царских санях; провожали его так точно, как государя. Во дворце он получил из рук самого Бориса золотое блюдо, весом в 6 фунтов, насыпанное червонцами, сверх того 2 тысячи рублей, множество столового серебра из казны, поместье с крестьянами и сан думного боярина. Но и тут Годунов ошибся в рассчете. Во-первых, удержав Басманова при себе, как вернейшего человека в угрожавшей опасности, он лишил войско лучшего полководца; во-вторых, чрезмерность наград возбудила негодование в родовитых боярах, тем более, что князь Никита Трубецкой, сидевший в осаде вместе с Басмановым, получил награду несравненно меньшую.

Еще пуще того ошибся Годунов нарядя князя Василия Шуйского главным воеводою на место раненного Мстиславкого. Борис приказал ему усилить главную рать запасными полками, стоявшими у Кром и у Брянска, и преследовать самозванца неутомимо, а сам беспрестанно молился и давал обеты путешествовать по монастырям. Но войско, предводимое Василием Шуйским, преследовало Отрепьева, по замечанию очевидца, так медленно, как будто не имело охоты сражаться с ним: долго блуждало без пользы по лесам и дубровам и приблизилось, наконец, к неприятелю, давши ему довольно времени усилиться.