Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

18 июня 1931 г. посланник Польши в Москве сообщил члену Коллегии НКИД Стомонякову о предложении министра земледелия Польши Я. Полчинского заключить трехстороннюю конвенцию Польши, СССР и Германии об их совместном выступлении на мировом рынке. С. Патек при этом упомянул, что при сложившемся соотношении экспорта ржи доля СССР примерно равна доле Польше и Германии вместе взятых [804]. Это побудило Стомонякова запросить наркома внешней торговли об «окончательном решении по вопросу о заключении ржаной конвенции с Польшей» [805]. Судя по имеющимся материалам, соответствующие предложения НКВТ не вызвали возражений в НКИД, что позволило Политбюро утвердить их «в бесспорном порядке» (т. е. опросом). Авторство и существо поправки к предложению Наркомвнешторга выяснить не удалось.

Месяцем позже А.И. Микоян поставил на заседании Политбюро вопрос «О соглашении с немцами по ржи». Из членов Политбюро на заседании присутствовали лишь Калинин, Куйбышев, Молотов и Рудзутак. Вероятно, в силу этого обстоятельства было постановлено лишь «предложить т. Микояну разослать материалы всем членам Политбюро и внести 10.VIII. с.г. в Политбюро» [806]. Существо и исход возникшей в Кремле дискуссии прояснить не удалось.

В ходе переговоров Киссина с польскими представителями Жмигродским и Бронским, состоявшихся в начале августа 1931 г. в Берлине и продолженных в конце сентября в Москве, определились разногласия по трем группам вопросов. Советская сторона настаивала на закреплении в конвенции следующих условий: (1) изменение соотношения квот советского и польского экспорта до уровня 3:1; (2) ограничение функций советско-польской комиссии исключительно контролем и регулированием сбыта (как то предусматривалось и германо-польским соглашением); (3) финансирование сделанных, но еще не вывезенных из советских портов партий ржи. Поляки ссылались на то, что в 1930 г. фактическое соотношение советского и польского вывоза составляло 2:1 и предлагали наделить комиссию оперативными функциями. Наибольшие затруднения выявились в связи с невозможностью для Польши выделить кредиты для краткосрочного финансирования советского экспорта. 20 сентября Киссин заявил Жмигродскому, что, если такое решение не будет достигнуто, «то навряд ли договор может быть осуществлен», тем более что часть урожая 1931 года «Экспортхлебом» уже реализована и интерес к достижению соглашения с Польшей уменьшился [807]. В ноябре-начале декабря 1931 г. Патек и Жмигродским возобновили предложение о начале официальных переговоров о ржаной конвенции. Член коллегии НКВТ Ш.М. Дволайцкий дал полякам согласованный со Стомоняковым ответ: находящиеся в Берлине заместитель наркома Вейцер и председатель «Экспортхлеба» Киссин, «в случае обращения к ним представителей польской стороны, готовы будут в любой момент приступить к переговорам» [808]. К этой проблеме Политбюро вернулось в начале 1934 г, санкционировав вступление Советского Союза в соглашение с Германией и Польшей о регулировании экспорта ржи [809].

До конца 1933 г. в советско-польских переговорах рассматривалась возможность взаимодействия лишь в одной из областей возможной координации экспорта; осенью 1933 г. Политбюро санкционировало вступление СССР в переговоры с Польшей о реализации некоторых лесных материалов [810]. Ведшиеся в начале 30-х гг. аналогичные переговоры с Германией охватывали более широкую номенклатуру сельскохозяйственного экспорта и, в отличие от дискуссий о тройственном ржаном соглашении, привели к конкретным договоренностям [811].

25 июля 1931 г.

11. – О Польше (Крестинский).

а) Принять предложение НКИД.

б) Вопрос о военных атташе поставить на рассмотрение Политбюро 30 июля с.г. с вызовом т. Богового.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 51 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.7.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 127.

Вечером 11 июля представителями польской контрразведки была задержана машина торгпредства, в которой находился заместитель советского военного атташе В.Г. Боговой. Задержание Богового произошло во время его агентурной встречи с майором Демковским [812]. Конфуз усугублялся тем, что за три дня до очередной (и оказавшейся последней) встречи с Демковским В.Г. Боговой присутствовал на завтраке у С. Патека, в котором приняли участие заместитель министра иностранных дел Ю. Бек и начальник Восточного отдела МИД Т. Шетцель [813]. 16 июля польская пресса сообщила об аресте Демковского и о предании его чрезвычайному суду по обвинению в шпионаже, а 19-го июля – о его расстреле [814]. МИД Польши не выдвинул требований об отзыве Богового; о том, что Демковский вел шпионаж в пользу СССР в прессе первоначально также не сообщалось. 16 июля, с разрешения начальника IV Управления Штаба РККА Берзина и замнаркома по иностранным делам Крестинского, Боговой выехал в Данциг. Новая директива, выехать в Москву, пришла с запозданием и не застала его на месте. Исполнявший обязанности наркомвоенмора Гамарник счел поспешный отъезд военного атташе «большой ошибкой» [815]. 18 июля польская печать поместила сообщение о вызове атташе Богового в Москву. «Поведение поляков, хотя через прессу ясно указавших, что дело Демковского связано с нами, но не развернувших кампанию против нас, поведение Демковского на суде и расстрел его меняют нашу установку о том, что этот провал связан с провокацией со стороны Демковского», – подводил первые итоги этого дела временный поверенный в делах СССР в Польше [816]. Несколькими днями позже «к делу Демковского присоединилось еще дело инж. Станишевского, к нашему несчастью тоже связанного с т. Боговым». «В газетах не было помещено ни одной статьи с требованиями, призывами и т. д., – докладывал Бровкович, – Однако, благодаря тому, что упор в этой кампании был поставлен на обвинение в шпионской деятельности, даже и этой, скромной по форме, кампанией полякам удалось достигнуть цели, к каковой они на данном отрезке времени стремились, а именно изолирования нас [полпредства – Авт. ] [817]

В середине июля вернувшийся в Москву С. Патек поставил перед исполняющим обязанности наркома иностранных дел H.H. Крестинский вопрос об отзыве заместителя военного атташе. В ходе трех бесед на эту тему (18, 20 и 23 июля) Крестинский заявлял (сначала по своей инициативе, а затем с санкции Сталина), что дело Демковского представляется ему провокационным, но НКИД воздерживается от заявления протеста и резервирует свой ответ за запрос Польши до представления Боговым соответствующего доклада [818]. Ситуация действительно неясна, писал Крестинский Сталину, «есть много оснований предположить провокацию». Он считал, что следовало бы «повременить с нашим решением до приезда сюда Богового, если бы не обстоятельство», что 20 июля, одновременно с сообщением о казни Демковского, польская печать «распубликовала» «всю историю с указанием фамилии Богового и с помещением в газетах его портрета». Первоочередной вопрос, который замнаркома представил на разрешение Генеральному секретарю, состоял в том, что «если мы при таких обстоятельствах не напечатаем у себя в прессе ничего обо всем этом деле, и не дадим никаких официозных или хотя бы исходящих от самих газет комментарий, то это будет равносильно тому, что мы признаем виновность Богового в шпионаже». Ответственный руководитель ТАСС Долецкий настаивал на немедленном «опубликовании сообщений польских газет и резком комментарии», против чего высказался Я.Б. Гамарник, указывавший, что исходящие из Москвы опровержения вызовут полемику в прессе, а «буржуазное общественное мнение поверит, конечно, не нам, а полякам». Сам Крестинский «склонялся все-таки к тому, чтобы в печати не выступать и дело, таким образом, замолчать» [819]. Получив это письмо, Сталин немедленно провел «обсуждение варшавского дела», и 22 июля «Правда» и «Известия» сообщили о расстреле Демковского и интерпретации, которую эта история получила в «фашистской» прессе. «Рабочие и крестьяне СССР, конечно, легко поймут, – выражал надежду центральный орган ЦК ВКП(б), – что дело Демковского является чудовищной провокацией польских фашистов из пресловутого 2-го отделения генштаба или другого гнезда польских фашистских охранников против СССР. Цель этой провокации – облегчить авантюристическим кругам польской военщины порвать мирную политику СССР» [820].