Галина Войнич - Гарсон

Он даже создал теорию о необходимости присутствия гостя, в которой доказывает, что человек никогда, ни в одну минуту своей жизни не бывает одинок: всегда рядом с ним присутствует им же вымышленный наблюдающий некто. Гарсон убежден, что этот некто, исполняя обязанности созерцателя, способствует тем самым навыкам самоконтроля - невольно приходится следить за своими словами и поступками, если находишься под постоянным наблюдением. Кроме того, доказывая полезность присутствия "гостя", Гарсон упоминает еще о возможности общения с ним всегда есть с кем поспорить, похвастать успехами или посетовать на неудачу. Я не оспариваю эту теорию. Возможно, она имеет под собой почву, но я предпочитаю, чтобы гость, если уж приходится мириться с его присутствием, вел себя сообразно положению гостя, не навязывая мне себя.

Но Бог с ним, с Гарсоном, в конце концов, он - лишь малая толика того сокровища, каким я вижу себя. Конечно, я мог бы примкнуть к сторонникам учения взаимозаменяемости индивидуумов, сводящим на нет личную бесценность. Многие, слишком многие, обладающие несравненно более ценным, нежели я, внутренним содержанием, пали жертвами этого учения. То, что доступно одному, утверждают они, может быть доступно всем вместе и каждому в отдельности, словно речь идет о штанах и платьях, которые можно надевать по очереди.

Оказывается, единоличное пользование личным сокровищем не только аморально, но и подсудно, так как вызывает к жизни такие негативные качества, как жадность, зависть и, как следствие, страх потерять или не успеть приобрести. Все эти отвратительные качества будто бы ослабляют общество, делают его бесконтрольным и неуправляемым и отвлекают его от общезначимых задач.

Коллективной психике ненавистно всякое индивидуальное развитие, если только оно не служит целям коллектива. В идеале общество оказалось представленным в виде союза равнозначных индивидуумов, единым строем идущих к намеченной этим же обществом цели.

Неординарные, нестандартные, обладающие и обладанием этим уязвимые, не укладывающиеся в рамки строя, строем построились, и находились даже ликующие, искренне гордые принадлежностью к общему, а кому-кому, как не им, было знать, до чего же тяжело нести по жизни нестандартность, сколь неудобно и угловато сокровище, от которого они, несущие, может быть, и сами с радостью отреклись бы, если бы знали, как это сделать:

неординарность, однажды данная, не может исчезнуть сама или по воле ее обладателя; ее, как крест, при-ходится нести, даже если крест этот кажется слишком тяжел. Хотя мне и приходилось слышать версию о том, что наличие креста сопровождается в обязательном порядке неким количеством сил, необходимых для его несения, что кто-то свыше следит за тем, чтобы всякая ноша оказалась по силам... Но это спорно, спорно...

Гарсон скептически относится к моей позиции, он считает, что следует идти за большинством, даже если уверен в его неправоте, потому что общепринятые взгляды не дают прорастать семенам раздора. Он считает, что общественное спокойствие куда важнее самой что ни на есть гениальной индивидуальной идеи и что если расчленить коллективную массу на отдельные особи, то окажется, что всякая особь, соблюдая правила игры, остается между тем самодостаточной. Он даже уверяет меня, что личность, скрытая под покровом коллектива, имеет больше шансов на выживание, нежели личность одинокая и тем самым открытая для нападений; и если личность имеет, что сохранить в себе, то это значительно проще сделать, прикрываясь общественными идеями; и что я, претендующий на звание личности, должен быть благодарен создателям учения, дающего мне надежный способ для выживания. Я пробовал возразить ему, что одиночество - естественное свойство личности, что при утрате одиночества личность автоматически переходит в состояние коллективности и тем самым себя - как личность - уничтожает. И уж с чем я совсем не могу согласиться, так это с необходимостью общественного пользования мною. Чтобы не слишком сильно ранить самолюбие Гарсона, я признал, что, возможно, в его рассуждениях есть толика здравого смысла, но все-таки я горд тем, что мой голос не прозвучал в ликующем хоре, что я не доверил себя общественным оценщикам и не примкнул к примеряющим чужие одежды из чувства брезгливости к чужому.

Конечно, надо признать, что я нахожусь в более выгодном, нежели другие, положении: у меня есть Дом. Возможно, что именно этот факт сыграл решающую роль в выборе мною позиции по отношению к учению. Возможно, не имей я такого надежного убежища как мой Дом, я не сумел бы противопоставить себя остальным, и теперь не имел бы повода для тщеславного пренебрежения. Если мой Дом несовместим с миром, в котором я вынужден жить, то я перенесу этот мир в мой Дом и буду жить в нем.

"Твой Дом - твоя крепость", - говаривала тетушка, родная сестра моей матери, от которой я и получил в наследство Дом. Тетушка носила черные кружевные митенки и уверяла, что руки в перчатках напоминают ей птичьи лапки. "Ты царь - живи один", - говорила она и царапала кружевом мои щеки. В своем саду (а у тетушки имелся когда-то маленький садик) тетушка безжалостно выпалывала все, кроме двух-трех растений, чем-то ей приглянувшихся, и жаловалась знакомому садовнику, что, несмотря на активный уход, растения ее чахнут и гибнут, чахнут и гибнут... Садовник, знаменитый своей практикой, посоветовал тетушке быть терпимее к многообразию и не пытаться вычленять отдельные особи, дабы не нарушать естественную гармонию множественности. Тетушка к совету не прислушивалась и продолжала настойчиво выпалывать свой садик, пока он не превратился в кусочек пустыни.

- Кому, как не тебе, унаследовать этот Дом, если ты умудрился унаследовать у нее все остальное? - скептически поджимала губы моя мать, переводя ревнивый взгляд с моей фотографии на тетушкину. У нее всегда были нелады с тетей. - По крайней мере, сумей не закрыться в нем наглухо. Если не сумеешь держать распахнутыми двери, то приоткрой хотя бы форточки.

Я объяснял, что если мой Дом и имеет какое-то значение, то исключительно благодаря наглухо закрытым дверям и окнам, и осторожно напоминал ей, что и у нее есть свой маленький Домик, в котором по вечерам она зализывает свои раны.

- Уж если ты хочешь быть до конца объективным, - обижалась она,

- то упомяни и о тех, кто совсем, совсем не имеет Дома, а между тем, они как-то справляются со своей жизнью.

Так не бывает. Такого не может быть никогда. Никто не может донести себя до конца в целости и сохранности без хотя бы хлипкого, хотя бы крохотного, хотя бы призрачного Домишечки. Чем больше Дом, чем крепче его стены, тем безопасней чувствует себя тот, кто в нем укрылся.

Читать дальше