Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

— Совершенно верно! Очень точно! — одобрил Павла Николаевича мосье из Гамбурга Карл Людвигович. — И мы у себя в Германии, когда ведем дела, считаем себя только временными управляющими народным имуществом!

— Я поднимаю этот бокал за здоровье мосье Диффенбаха и желаю, чтобы он как можно скорее получил возможность в качестве «временного управляющего народным имуществом» приветствовать нас на своих обобществленных лесопильных заводах в Гамбурге! Да здравствует русско-германский СССР!

— Колоссально! Очень точно! Я был бы отнюдь не против! Мы там себя считаем лишь временными управляющими народным имуществом. Браво!

— А вы, Анна Игнатьевна, не желаете чокнуться с нами? — спросил издевательским тоном, но не без кокетства Андреевский госпожу Алексееву.

— Я ни в коем случае не пожелала бы господину Диффенбаху пережить то, что пережили мы! Если бы я ему это пожелала, это означало бы, что я его ненавижу, что он мой злейший враг!

— Анна Игнатьевна, умоляю вас! — робко вскрикнул Павел Николаевич. По тому, как он вставал с бокалом в руке, по его жестам, по налитым кровью глазам было видно, что он сильно пьян.

Андреевский подчеркнуто резко возразил Анне Игнатьевне:

— Уж у вас-то, дорогая Анна Игнатьевна, меньше всего оснований волноваться! Вы живете в теплых комнатах, за вами ухаживает прислуга. Уж вам-то хорошо!

— Хорошо? Это мне-то хорошо? Ха-ха-ха! — засмеялась через силу госпожа Алексеева. Этот искусственный смех был похож на звон разбитого стекла. — Мы все потеряли, мы опустились на дно. Что со мной еще может случиться? Ну, поглядите же вы, где мы живем, как мы живем! Да вот мосье Диффенбах, он лучше всех знает, как у нас было раньше!

— Как вы живете? А как я живу? Разве кто-нибудь живет лучше вас, милая моя? Вы несправедливы! — снова парировал начальник «Госэкса» генерал Андреевский. Его реплика прозвучала неожиданно резко и энергично.

— А что мне до справедливости? Я никогда не заботилась о других, и мне нет дела до того, как живут другие! Я погибла! Со мной все кончено! Мы опустились до уровня скотины!

— Вы живете как скоты потому, что на Кузьме нет ливреи, так, что ли? Если он сидит с вами за одним столом, так вы превратились в скотов? А в том же самом городе, где вы произносите такие речи, есть тысячи и тысячи женщин, которые только во сне могут мечтать о том, чтобы жить, как вы! Да вам бы постоять ежедневно восемь часов на улице, у пилорамы!

— Мне нет дела до всего человечества! Я не думаю обо всем человечестве. У вас всегда наготове многозначительные фразы. Вы только говорите, говорите, говорите, забрасываете нас словами, а все это ложь! Проституток с улицы вы прогнали, а всю Россию превратили в бордель! Все женщины ваши, как при татарах! Ха-ха-ха! И вы еще говорите о человечестве. Как будто я не знаю, что это за человечество!

— Анна Игнатьевна, я вас не понимаю, — побледневший Андреевский поднялся и отошел от стола. — Что вы хотите этим сказать?

Мы все тоже молчали, широко раскрыв глаза. Наступила долгая пауза. Я наблюдал за правой рукой Павла Николаевича Алексеева, лежавшей на скатерти среди смятых салфеток и тарелок с мясом и красным холодцом. Он побелел, как стена, а пальцы у него были синие, как у утопленника.

Анна Игнатьевна тоже встала из-за стола. Выглядело это так, будто она вот-вот произнесет что-то тяжкое и непоправимое. Но в этот момент в комнату вбежала Шура и обратилась к Алексею Николаевичу, сказав, что его жене плохо и что за ним пришли. Ему срочно надо идти домой!

Появление Шуры с этой волнующей новостью, уход Алексея Николаевича, его дрожащий голос при прощании, господин из Гамбурга, нервно совавший ему в руки две толстые немецкие сигары, смущение всех присутствующих, уверения инженера Бертенсона, что роды, безусловно, пройдут без осложнений (иначе это было бы просто фатально), — все это вместе взятое разрядило паническую атмосферу, нависшую над столом.

Господин Диффенбах с самыми лучшими намерениями, чтобы разрядить ставшую невыносимой обстановку и перевести разговор на другую тему, достал из кожаного портфеля целую пачку фотографий своего имения под Гамбургом, где он чувствовал себя «временным управляющим». На них были сняты двухэтажная мраморная вилла на берегу озера, парк с белыми статуями в стиле модерн, подстриженные лавровые деревья, пруд с фонтаном, голенькие загорелые дети господина Диффенбаха, ухоженные хозяйственные постройки, интерьер салона, теннисная площадка и все прочие прелести этого маленького барского уголка. Господин Диффенбах раздавал нам эти фотографии, как рекламные проспекты, и убедительно объяснял, как удобно и разумно все это устроено. Кости не выбрасывают, ими кормят домашнюю птицу, а ветер с помощью ветряной мельницы убирает в доме, качает насосом воду, подметает двор, поливает сад и выполняет все мелкие домашние работы. Ветер с помощью ветряной мельницы.

Анна Игнатьевна перебирала эти фотографии и разглядывала образцовое имение господина Диффенбаха, этот рай, где земля была разделена на шесть категорий в зависимости от степени плодородия. Знакомую ей террасу, на которой они одиннадцать лет назад пили кофе, беседки с тяжелыми занавесями, бронзовые статуэтки и подсвечники… Она впивалась взглядом в эти апартаменты, в которых и по сей день проживал господин Диффенбах. Я сидел рядом с ней и мог ее наблюдать. Ее глаза заблестели. В уголке левого глаза под ресницами долго-долго собиралась большая густая слеза, которая поползла по щеке и в конце концов капнула на бумагу. Анна Игнатьевна нахмурила брови, отшвырнула фотографии и, растянув лицо в болезненную гримасу, глотала слезы, накопившиеся в горле. Она кусала губы, мяла в руке салфетку, морщила лоб — видно было, что она изо всех сил сдерживается, но это было выше ее сил. Эти снимки из жизни, которая где-то еще реально существовала, жизни, которой действительно жил господин Диффенбах, человек одного с ней круга, который и сегодня торгует ее собственным лесом; эта реминисценция всего того, что так стремительно рухнуло, до такой степени расстроила Анну Игнатьевну, что она разрыдалась громко, как ребенок.

— Анна Игнатьевна, я вас Христом Богом заклинаю! Пожалуйста, Анна Игнатьевна! — направился к ней супруг и стал униженно целовать ей руки. Она его с силой оттолкнула.

— Оставьте меня! Уж и поплакать нельзя! Все у нас отняли, выбросили на улицу, оплевали — и даже выплакаться не дают! Нельзя поплакать за своим собственным столом — и здесь мы под надзором. И здесь политика! За собственным столом тебе в тарелку плюют! Отняли у меня детей! Алешу убили, а Пьера затащили в пионеры, в политику! Какая может быть политика для детей? Разве можно вбивать детям в голову, что Бога нет? И еще тебе же доказывают, что все хорошо, что ты счастлива, что ты несправедлива, что у тебя сердце не болит за все человечество! О, Господи, Господи…