Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Это были горькие, тяжкие рыдания. Вся верхняя половина тела Анны Игнатьевны содрогалась от глубоких внутренних конвульсий. Она безуспешно пыталась заглушить свой плач платочком и вытереть слезы пальцами. Запахи еды, духота прокуренного помещения, дым крепких папирос, дух спиртного и сальных свечей, да еще и копоть желтой керосиновой лампы над черными шкафами, как над черными театральными кулисами, — все это висело в воздухе густой смолой.

Все вскочили, не зная, что предпринять. Андреевский подбежал со стаканом чая и с салфеткой в руке, Шура выскочила во двор за снегом, Павел Николаевич наливал в бокал вино, а Анна Игнатьевна, словно раненый, беспомощно захлебывалась в слезах.

— Откройте окно! Здесь дышать нечем!

Один из делегатов открыл форточку, и сквозь небольшое отверстие к нам в комнату ворвалась струя ночного зимнего воздуха. Я вдохнул эту волну, как стакан воды, и она показалась мне ледяным напитком, способным отогнать головную боль. С улицы доносилась песня. Веселая, энергичная, в ритме марша.

— Комсомольцы! — произнес радостно один из делегатов и прильнул к окну, чтобы посмотреть на молодежь, которая с песней возвращалась из вечерней школы. А Анна Игнатьевна все плакала и плакала, мяла в руках скатерть и кричала, что она больше так не может. Что она сойдет с ума! Что она этого не вынесет! Она в истерике затыкала уши салфеткой, чтобы не слышать этой комсомольской песни, она с ума сойдет от этих песен и от всего этого!

Васильев, все это время молчавший, сказал энергично: «Уже поздно! Пора двигаться!»

Была тихая северная ночь. Сияла и переливалась Полярная звезда, и все светлые точечки от Альфы в Малой Медведице до созвездий Геркулеса и Ориона в прекрасной синеве светились маяками. Я лежал в сене, завернувшись в мех, на спине, почти горизонтально, слизывая иней с усов, и дышал полной грудью, как на паруснике. Давно уже я не чувствовал с такой интенсивностью глубину открытого синего пространства неба, как той ночью, когда тридцать миллионов звезд искрились над моей головой, издавая звон, подобный колокольчикам кастаньет. И на теплых морях бывают ночи во время полного штиля, когда легкий ветерок перекатывается с острова обратно в море, густое, как глицерин. Тогда Млечный путь струится серебром, и слышно, как дельфины фыркают и плещутся в фосфорической тишине. Такая звездная тишина на теплом море полна красок, насыщена крепкими ароматами, она точно накрыта шелковой пеленой. Но та, северная ночь была резкой и эвклидовски ясной, в ней чувствовалась хрустальная дистанция, сияющая, полярная, ледяная пустота, в которой сверкают яркие огни. Пахло юфтью и смолой, сеном и лошадьми, но, поскольку ртуть опустилась значительно ниже нуля, все эти запахи растворялись в ноздрях в ощущении какой-то колючей, астральной, чистой свежести. Синева царила вокруг неподвижного Северного полюса, вокруг Большой Медведицы и созвездия Геркулеса, а на востоке рассыпались пылью прозрачные, бледные звездные туманности, и каждый корешок на дороге, абрис каждого куста на земле по контрасту со стеклянным небом казался черным и тяжелым, как на картинах символистов. Извилистый санный путь был наезжен, и сани колыхались, как лодка, в синей северной тишине, свистя полозьями по снегу, на котором справа и слева виднелись волчьи следы; кони ржали на морозе, рассыпая движениями своих мускулистых шей мягкий звон колокольчиков. Позвякивали бубенчики на конской упряжи, слышался стук копыт, ямщики перекликались и щелкали вожжами, а вдали на горизонте светились незнакомые села, и с колоколен слышался звон часов, отбивавших позднее ночное время.

Ближе к деревням и монастырям дорога оживала. Проносясь мимо ветряных мельниц, берез и одиноких сосен, мы оставляли за собой целые караваны тяжело нагруженных саней, не спеша двигавшихся по всем направлениям стрелки компаса. Ползут такими ясными ночами по бескрайним просторам матушки России бесконечные множества саней, развозя грузы: зерно, мыло, керосин, за сотни и сотни километров, и только время от времени сверкнет в обозе огонек махорочной цигарки, да раздастся ленивый голос ямщика: Тпру!.. Нно-о!.. Тпрруу…

И снова звон колокольчиков, сани переваливаются по неровной дороге, скрип деревянных полозьев, стук копыт и мерцание небесных светил в синей пустоте, осыпанной белой звездной пылью, которая искрится инеем и заливает щеки ледяной свежестью.

Что-то огромное, черное вырастает из снега справа — это не призрак, а одинокое дерево, скорчившееся у дороги; или же это забор, засыпанный снегом; он выглядывает из снежного намета, похожий на высокую белую волну. Вот снова вырастают призрачные тени и силуэты далеко впереди, и вот уже видна сгорбленная спина кучера, движущиеся конские крупы, чье-то лицо в свете цигарки; это свои, из Акулова, они встали заполночь и везут зерно на мельницу.

— Ээй! Тпрру!.. Ты, что ли, Митька?

— Мы едем на Халтуринский завод! Как там, на озере?

— Все в порядке! Тпрру!.. Эй! Васька! Держитесь левее!

— Пошел! Но! Пошел! Но!

Я сидел в санях рядом с Васильевым, директором лесопильного комбината имени Степана Халтурина. Он недавно вернулся из трехмесячной научной командировки в Англию и отзывался об Англии весьма трезво, разумно и критически.

— Англию здесь раньше ценили очень высоко. Среди русской буржуазии было много англоманов, да и рабочие англичан уважали. Когда же на севере, под Архангельском, с ними столкнулись лицом к лицу, выяснилось, что и русские тоже чего-нибудь да стоят. Здорово мы поколотили этих англичан! Да у них только мясные консервы лучше, чем в России, вот и все. До сих пор работают на станках, над которыми бы и в Тульской губернии обхохотались. Добыча угля у них отстает от Германии процентов на пятьдесят. Пока они не модернизируют оборудование в шахтах и станки, безработица у них не сократится. Но при нынешнем экономическом строе это вряд ли возможно, и у английского рабочего класса нет никаких надежд улучшить свое положение. Другое дело здесь, в России! На сегодня производство в среднем составляет семьдесят восемь процентов довоенного уровня. Самое позднее через два года будет сто процентов, а года через четыре-пять, в девятьсот тридцатом, все сто пятьдесят. Это значит, что уровень жизни среднего рабочего в девятьсот тридцатом году будет на семьдесят два процента выше среднего. В Англии, в индустриальной стране с консервативным строем, это невозможно. В Англии было бы невозможно снизить зарплату в целой отрасли на десять-пятнадцать процентов, но и улучшить положение рабочего класса пропорционально росту производства там тоже невозможно.

В России все это возможно, ведь рабочие сами представлены и на фабрике, и в органах власти, сами ведут свои дела. А если не получается — кто виноват? Значит, сами и виноваты! Больше отвечать некому. Сегодня ты сам себе хозяин, вот и работай, как умеешь! Это трудно. Часто просто невыносимо тяжело!