Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Лично я до апреля семнадцатого не состоял в партии. Вот когда Ильич вернулся из Швейцарии, тогда только меня осенило. Но у нас есть старые товарищи, подпольщики, они по пятнадцать-двадцать лет работали под угрозой кнута и виселицы. У них уже все нервы истрепаны! Это старые усталые люди, они мрут как мухи один за другим. Люди не выдерживают нагрузок, падают духом, выходят из строя. Легче было раньше вести нелегальную пропаганду в рабочих столовых, чем теперь сидеть в какой-нибудь вонючей конторе. Но и это нужно. Люди не хотят думать, и параграф становится опаснее контрреволюции. Все подводят под параграфы, пишут инструкции, создается чиновничий аппарат, появляется карьеризм. Карьеристы врут, они подлизываются и воруют, а как все это объяснить обыкновенному партийцу, который вкалывает на заводе, испытывает лишения, мерзнет? Если он провел лучшие пятнадцать-двадцать лет своей жизни в борьбе — по тюрьмам, по забастовкам, в восстаниях. Он дрался как лев везде от Владивостока до Риги, истекал кровью, голодал, и как ему теперь объяснишь, что приходится снижать зарплату, что в учреждениях сидят бывшие царские чиновники, дураки и бездельники, а больше туда посадить некого! У людей кровь бросается в голову, они возмущаются про себя, а поделать ничего не могут. Многое неясно, а интеллигенции у нас нет. Да если бы у нас было сто тысяч таких интеллигентов, как Бертенсон, мы бы подняли Россию. Бертенсон ничего не смыслит в политике, но он специалист своего дела, и он честный человек! Он работает как лошадь и не ворует! Но что делать, если вся русская интеллигенция такая же, как Алексеевы! Вспомните только эту безумную женщину!

(Я вновь представил себе прокуренное театральное пространство за шкафами и отчаянно рыдающую Анну Игнатьевну. Под монотонный звон колокольчиков, при свете оранжевых и зеленых северных звезд все это показалось каким-то туманным, давно расплывшимся видением. Я попытался объяснить Васильеву, что параллели между теперешним положением Анны Игнатьевны и жизнью господина Диффенбаха вызвали у нее естественный протест, что виновата не она, а Диффенбах со своими злосчастными фотографиями.)

— Дорогой мой! Да я знаю этих господ гораздо лучше, чем вы. У нас с ними компромисса быть не может! Нигде! И так во всем мире! Провели бы вы хотя бы двадцать четыре часа на колчаковском фронте, когда они прорвали наши позиции, так увидели бы, что может натворить такая вот Анна Игнатьевна. Да они сами своим поведением агитировали за нас. Кто про нас знал в Сибири? Не понимаю я этих людей. Я их считал чудаками, но никогда не испытывал ненависти, а они нас ненавидят лютой ненавистью. Я сам родом из этих краев, и еще мальчиком работал у старого Алексеева. Старик был такой же придурковатый, как и его сыновья. Все это вместе взятое яйца выеденного не стоит! Неужели Андреевский надеялся ее переубедить?! Ну, разве не глупо было с ее стороны заявить, что ей нет дела до какого-то там человечества. Непостижимо! Больше всего меня поражает, что она живет как на Луне. Они вообще не понимают, что вокруг них происходит. Восемь лет они живут в уверенности, что у нас вот-вот все полетит к черту. Не могут трезво взглянуть на вещи. У них мозги деревянные, да еще забитые гвоздями в палец толщиной!

Мы проехали через какую-то деревеньку с черными спящими избами, с белой, как мел, церковкой с пятью луковицами куполов и высокими заборами; все казалось совершенно неподвижным, точно вымершим. Ни единого движения, ни собачьего лая, только иногда за деревянной стеной сарая звякала цепочка на шее какой-нибудь коровы. На окраине села светились три окошка. Перед корчмой собралось множество саней, как на ярмарке. Запах горячей конской мочи, хруст сена и глуховатое постукивание друг о друга лошадиных зубов, кучера с конской упряжью и охапками сена в руках, движущиеся бесшумно и потому призрачно в тяжелых тулупах и в мягких шерстяных чулках, которые называются «валенки» (такие носят крестьяне у нас в Лике, а также сибиряки и самоеды, а на джеклондоновской Аляске их называют мокасинами), — все это выглядело весьма впечатляюще. Остановились и мы — покормить лошадей и размять ноги. В корчме было два отгороженных помещения, топилась огромная русская печь, так что лица у всех были красные, и с них струился пот, как в парной бане.

Обе маленькие комнатки были битком набиты людьми. На всех лавках, на печи, на столах и на высокой крестьянской кровати — повсюду лежали люди, так что мы то и дело переступали через горизонтально лежащие тела, как в полевом лазарете во время боя. В углу, над большим столом, на котором дымился медный самовар в метр высотой, сияла икона в серебряном окладе, а под ней теплился красный огонек лампады. Смуглый, византийский Христос с удлиненной нижней частью лица, похожий на рыцарей Эль Греко. А рядом с ним — большой плакат: силуэт Ленина в энергичной ораторской позе. Призыв подписываться на внутренний заем СССР. Еще один плакат, агитирующий за кооперацию, с крупной овальной надписью красными буквами: «Сила кооперации не в деньгах, а в людях, которые понимают смысл объединения» [309]и плакат с недавно введенной десятичной системой мер длины, плакат всероссийской сельскохозяйственной выставки и еще множество бумажек со всяческими призывами. Все пожелтевшие от табачного дыма, прибитые гвоздями к бревенчатым стенам.

Как только народ услышал, что мы — иностранцы, из Германии, и едем на завод имени Халтурина, босоногие фигуры в белых рубахах зашевелились; множество блестящих глаз засверкало вокруг нас сквозь табачный дым, и выяснилось, что все эти работники и ямщики знают нашего Васильева и считают его своим человеком.

— Так вы из Германии? А как живется народу в Германии? Как у них там, в Германии, с землей?

И пока господин из Гамбурга объяснял, что земля в Германии разделена на шесть категорий, что там пашут на тракторах, вносят искусственные удобрения, что земля родит столько-то и столько-то овса с гектара, я наблюдал русских людей, их характерную манеру разговаривать, не повышая голоса, я прислушивался к звучанию открытого слога «о», характерного для костромского выговора, и восхищался изяществом прекрасных, бледных, тонко изваянных кистей рук. В южных аграрных странах вы встречаете жесткие, загрубевшие ручищи, все в шрамах, царапинах и мозолях, с шершавыми ладонями и плоскими, вросшими в мясо ногтями. Заскорузлые от работы, твердые руки с напряженными сухожилиями, встречающиеся в индустриальных областях, производят впечатление энергичное и жестокое, как сама мрачная и безжалостная жизнь на фабриках и корабельных палубах, эти руки исколоты иглами, изъедены соленой водой, покрыты татуировками с якорями, гербами и голыми женщинами. И вот, после обожженных солнцем, набрякших от притока крови, тяжелых рук уроженцев Европы мне явилось такое странное и диковинное видение, как руки жителей Севера. Все эти руки с длинными пальцами, лежавшие на столе или заткнутые за ремешок рубахи, подпиравшие подбородок или свободно опущенные, отличались изысканной формой и белизной. При тусклой керосиновой лампе, в полутенях и неярком освещении, эти руки, чувственные, красивые, истомленные, производили впечатление болезненное, какое бывает от организмов, веками пребывающих в светотени. Один юноша с густыми светлыми волосами, подстриженными на уровне шеи, с правильным греческим носом и взглядом лихорадочным, как при высокой температуре, сложил кисти рук под подбородком и смотрел на иностранцев из Германии с экстатическим славянским восторгом. Лицо у него светилось, как у херувима. Со своими соломенно-желтыми волосами на фоне белой полотняной рубахи он напоминал какую-нибудь восторженную девушку, погруженную в мечты о далекой Испании.