А. Фурсов - De Secreto / О Секрете

В то же время, хотя начало XX века с его модой на иррациональное и интересом к подкорковым мотивам давно прошло, психоанализ остался и стимулируется в научной среде и в информационном поле. Никто не запрещает называть фрейдизм шарлатанством, но эти оценки мейнстрим признаёт не более чем частной точкой зрения. Мейнстрим его культивирует: на одно скептическое высказывание о Фрейде следует целая серия похвал, его не только ставят в один ряд с Эйнштейном, но даже сравнивают с Платоном и Фомой Аквинским. Более того, сама принадлежность к роду Фрейдов открывает настежь дорогу к карьере в самых разных областях, как и к сватовству с титулованными особами. Фрейд не был банкиром, однако его род почитается так же, как род Варбургов или Рокфеллеров.

Эта волна признания заслуг следует за «сексуальной революцией», которая выносит на поверхность его последователей — Герберта Маркузе и Жака Лакана, в то время как его критик Сартр, несмотря на известность, теряется на фоне новых «светильников разума».

Примечательно, что авторы апологетических опусов основную заслугу Фрейда усматривают не в его исследованиях сновидений, не в его систематике неврозов, не в описании механизмов психологической защиты, развитом Анной Фрейд (эта часть его учения, несомненно, вносит вклад в поведенческую психологию и даже в этнопсихологию), а в объяснение индивидуального развития Эдиповым комплексом. Позитивно оценивается именно тот самый спекулятивный элемент учения, который в сочетании с психотехниками разного сорта оправдывает отчуждение человека от его рода, «освобождение от гнёта» родительского влияния. Эта конъюнктура настолько сильна, что Эрик Берн в своей последней книге «Что мы говорим, когда здороваемся» — чтобы с ней не случилось того же, что с наследием Вильгельма Райха? — опровергает сам себя, отказывая человеку в выборе позитивного скрипта в пользу освобождения от любого «навязанного родителями» сценария (впрочем, эти завершающие абзацы написаны так вымученно и неубедительно, что воспринимаются именно как подцензурный компромисс, а от лечебной практики «освобождение» заведомо оторвано, поскольку автор не объяснил, зачем и каким образом его реализовать).

Райх не оказался бы жертвой американской карательной психиатрии, если бы овладение психической энергией не было idee fixe англо-американского финансового истеблишмента — ив конце XIX века, когда миф о сверхцивилизации воплотился в романе Эдварда Булвера-Литтона «Вриль. Сила грядущей расы» (1871), и в 1920-30-х гг., когда Великая депрессия пошатнула основы «американской мечты», и в конце 1940-х гг., с возникновением ядерного паритета. И во всех случаях — при развязывании Первой мировой, при подготовке Второй мировой, при внедрении постиндустриальной парадигмы — искатели магического начала обращались к дохристианской культурной истории и к культам примитивных народов.

Кафедра психиатрии Крымского мединститута, в противоположность психологам из гнезда Выготского и их братьям по разуму из гнезда Аби Варбурга и Эрнста Кассирера, интересовалась не преемственностью магических рецептов, а наследованием душевных болезней. Злокачественность течения и ранний дебют, по оценке А.Н. Корнетова и сотрудников, коррелируют не только с полом, но и с этническим происхождением. Ранняя детская недифференцированная шизофрения — «привилегия» развитых цивилизаций, а острейшие и кратковременные, не оставляющие заметных последствий психозы свойственны, напротив, молодым этносам, ввиду длительной изоляции задержавшимся в развитии.

Коллектив Корнетова обратился к материалам старшего поколения отечественной психиатрии. В работах дореволюционных авторов острейшие кратковременные психозы, именуемые эпизодическими, описывались у ряда северных и восточносибирских племен. С такой же клиникой встречались сотрудники профильных НИИ у граждан ряда африканских стран. Иностранцы в советский период не стационировались в обычные межрайонные больницы, и этот контингент автоматически «доставался» научным учреждениям. Практическая сложность состояла в том, что в НИИ в отличие от межрайонных больниц пациентов (а иностранцев тем более) не разрешалось физически ограничивать, а в этом была объективная потребность. Приходилось идти на ухищрения — использовать, например, без записи в истории болезни такой мощный, но запрещённый к применению препарат, как оксибутират натрия.

Кроме того, только у отдельных примитивных народов описывались массовые индуцированные психозы, которыми от одного больного «заражалась» целая деревня. В 1982 г. мне попалась на глаза небольшая междисциплинарная работа, выполненная группой специалистов из Хабаровска, где изучалась связь между практикой шаманов в Якутии и наследственной предрасположенностью к острейшим периодическим психозам. По данным этого исследования, искусство вхождения в так называемый транс (в бытовом, а не научном применении этого термина) было результатом передачи во многих поколениях искусства управления собственным состоянием — сдерживания начала психоза, о приближении которого свидетельствовали мучительные мигренозные боли, и «высвобождении» его в культовых действиях, при которых экстатические переживания передавались всей «пастве».

У племён Дальнего Востока краеведы и местные писатели (в частности, Рувим Фраерман в повести «Васька-гиляк») отмечали традицию употребления эйфоризирующих растительных препаратов. Как и у племён Центральной Америки, употребляющих мескалинсодержащие грибы для культовых целей, смысл традиции состоял в достижении состояний, аналогичных естественным.

Аналогичный «спиритуальный опыт» привлекает в Центральной Америке вначале британских розенкрейцеров, затем теософский кружок Елены Блаватской, затем Аби Варбурга, племянник которого Джеймс Пол Варбург в Конгрессе США публично обосновывает неизбежность создания глобального правительства.

Персональный фактор, конечно, имел значение, о чём свидетельствует описание мексиканского паломничества Аби Варбурга его биографом Марио Люшером:

«Другие фотографии явно демонстрируют желание Варбурга непосредственно участвовать [в ритуале]. На следующей картинке мы видим его рядом с танцором Хопи, окружённым индейскими масками. Они были сделаны по случаю Hemiskatchina-Dance, ритуал Хопи, связанный с будущим урожаем. У Варбурга была возможность присутствовать на этой церемонии, во время которой индейцы, надевшие специальные маски, посещали деревню и приносили благословение богов своими танцами. Простое присутствие полубожества Качины и их строго ритуализированные танцы гарантировали успех церемонии. Они, однако, приписывали своё могущество полностью своим маскам, которые превращали их обладателя в своего рода демона-посредника между богами и людьми. Ношение маски и посредством этого следующее преображение в Качину было доступно лишь мужчинам, прошедшим инициацию в сообществе Хопи. Во время танцев актёры удаляются на край деревни, чтобы отдохнуть и там же снять маски, что делает место табуированным для любого "не-Качины ”. В середине этой сцены мы обнаруживаем Варбурга, принуждающего одного из танцоров позировать вместе с ним для фотографии, действие, которое привлекает внимание окружающих их индейцев. В очевидном случае трансгрессии Варбурга, в порыве провозгласить себя сверхъестественным существом на целлюлоиде, попытке участвовать в “свободном действии, выходящем за пределы шизофренического", (переживание многих личностей одновременно, как он называл это), становится очевидным. Как показано на следующей картинке, Варбург не побоялся сам надеть эту сакральную маску в надежде пережить магическое преображение в Качину» (13).