Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

«Через стены долетали мощные звуки патриотических манифестаций и больно ущемляли революционное сердце. В среде каторжан все смешалось, все перепуталось… — свидетельствует биограф шлиссельбургского узника Иустина Жука. — Полетели ко всем чертям и красивые фразы, и дружба, и товарищество, и арестантская солидарность… Забыли и виселицы, и военные суды, и тюремные застенки… Верховный палач Николай… вдруг стал народным героем и увидел поклонение даже от политических каторжан. Анархисты объединились с максималистами, социалистами-революционерами и социал-демократами против таких же анархистов, максималистов, социалистов-революционеров и социал-демократов, разделенные между собою страшнейшими человеческими бедствиями во славу царя и капитала. Порвалась многолетняя дружба, и прежние товарищи стали самыми непримиримыми врагами. Появились пораженцы, непротивленцы, оборонцы. Все сцепилось в общий клубок страстных до самозабвения словесных и физических схваток» [140] Моршанская М. Иустин Жук. Д.: Прибой, 1927. С. 12. …

Когда же была получена с воли газета Г. В. Плеханова «Призыв» с лозунгом «Путь к свободе — путь к победе», чтение ее на прогулке третьего корпуса вызвало настоящую бурю. Одни требовали прекратить чтение, другие кричали, чтобы оно было продолжено.

Дело могло дойти до драки, но тут у оборонцев было преимущество. Оборонцем объявил себя шлиссельбургский богатырь — товарищ Жук.

Уроженца Черкасского уезда Киевской губернии Иустина Петровича Жука биографы проводят по разряду бедняков, хотя бедность и не помешала его родителям выучить сына в школе, а потом и заводском училище. И свой короткий трудовой путь товарищ Жук совершил не в заводских цехах, а в химической лаборатории.

«Работа в лаборатории тесно связала его с химией, в изучении которой Иустин скоро достиг блестящих результатов; атмосфера же, окружавшая завод, дала ему возможность пропитаться революционным духом и еще глубже проникнуться сознанием необходимости общего образования».

С продолжением образования двадцатилетний товарищ Жук решил погодить, а вот революционному духу дал полную волю.

Из справки, составленной 27 января 1909 года в канцелярии начальника Киевского губернского жандармского управления генерал-майора Леонтьева, видно, что «Иустин Жук стоял во главе Черкасской группы анархистов-коммунистов и был душой всех разбойничьих нападений и убийств, имевших место в 1907 и 1908 гг. в Черкасском уезде».

И. П. Жук

Одним из самых громких дел его стало ограбление конторы Мариинского свеклосахарного завода, из химической лаборатории которого и ушел Иустин Жук в анархию.

Тогда, 4 декабря 1908 года, в заводскую контору поступило 5000 рублей и тысяч на тридцать векселей.

В тот же вечер банда Жука совершила налет.

«Иустин оказался на месте, произвел первые выстрелы, криком «Руки вверх!» ошеломил перепуганных конторщиков, отобрал у них деньги и, завязав все деньги и векселя в свой платок, ушел сам и вывел своих помощников».

Успех был полный.

Убив всего трех охранников, деревенские бандиты завладели огромным, как им казалось, состоянием.

А погубило товарища Жука предательство изменника Фоменко, по прозванию Филька. Этот «черносотенец», который «усердно громил и грабил в 1905 году еврейские лавки, составив себе таким образом изрядное состояние», сделал донос, потому что товарищ Жук отказался делиться с ним украденными на заводе деньгами.

21 января 1909 года полиция оцепила дома, где скрывался товарищ Жук, и когда из дома начали стрелять, открыли огонь сами. Продолжавшаяся всю ночь перестрелка сопровождалась громким пением революционных песен. Но утром 22 января прибыл исправник Салтык и распорядился стрелять в дом, где укрывались бандиты, с крыши соседнего дома…

Пение смолкло, раздался крик с просьбой выпустить детей, вслед за этим из дома вышел злоумышленник-великан, в котором исправник узнал Иустина Жука. Он был немедленно арестован и под усиленным конвоем отправлен в Черкасскую тюрьму.

За убийство трех охранников приговором военного суда 20 мая 1909 года Жука осудили на смертную казнь через повешение, но благодаря посланной ко дню именин царицы телеграмме о даровании ему жизни, его, бывшего крестьянина, помиловали. Как и Владимиру Осиповичу Лихтенштадту, смертную казнь ему заменили вечной каторгой.

Однако раскаявшийся крестьянин попытался устроить коллективный побег из Смоленской тюрьмы, и его перевели в Шлиссельбург. Здесь Жука поместили во второй корпус, куда обычно селили заключенных, замеченных в дурном поведении…

Разумеется, в отличие от рафинированного террориста-декадента украинский селянин Иустин Петрович Жук ничего не ведал о книге Макса Штирнера, но всей своей короткой биографией наглядно демонстрировал, что уже давно слезли с него «ороговевшие наросты» государства, нации и традиции. Совершенно равнодушно относился он и к людям, которых ему приходилось убивать. Никогда даже и не вспоминал товарищ Жук о трех охранниках, которых пришлось ему «замочить» при ограблении конторы свеклосахарного завода.

Вот и просматривая сочинения Владимира Осиповича Лихтенштадта, тоже не обнаружить даже отдаленного намека на раскаяние по поводу безвинных жертв на Аптекарском острове.

Сам он в споры каторжан о войне не вмешивался.

«Писать о ней (о войне) и о тех противоречивых настроениях, которые она пробуждает, сейчас не буду… — записал он в дневнике еще 14 августа 1914 года. — Неоспоримо одно, что совершаются мировые события, которые, быть может, отразятся на нашей судьбе и раньше кинут нас на арену жизни; тем усиленнее надо работать над собой»…

Но именно сейчас, когда по твердыне вечной каторги побежала, как показалось Лихтенштадту, первая трещинка, его ненаглядная Маруся решила развестись с ним.

— Но что она делает? У нее есть интересы? — расспрашивал в 1909 году Максимилиан Волошин про эту, так заинтересовавшую его молодую женщину.

— Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка, — отвечала ему Елизавета Ивановна Дмитриева (Васильева), более известная под литературным псевдонимом Черубина де Габриак. — Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается…

Черубина де Габриак даже стихотворение тогда написала, в героине которого ощущается несомненное родство с молодой женой шлиссельбургского «вечника»: