Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

— Ваши товарищи освобождены по распоряжению из Государственной думы! — дрогнувшим голосом сообщил он.

— Почему освободили только их? — крикнул кто-то.

— Пока еще ничего неизвестно, — произнес Гудима и поспешно удалился.

«Мы чувствовали себя, — пишет И. С. Мельников, — вероятно, так же, как чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям» [151] Там же. С. 11. .

Не рассеял тумана неизвестности и вечерний обход камер.

— Скажите, — спросил Мельников у Гудимы, совершавшего обход, — каким все-таки образом наши товарищи освобождены из тюрьмы?

— Они освобождены из тюрьмы по требованию народа… — важно ответил Гудима.

— По требованию народа?! — изумился Мельников…

— Да, — твердо ответил Гудима, держа руку за бортом мундира. — Народ потребовал освобождения, и мы это сделали.

— Но как же правительство посмотрит на ваши действия?

— Мы обращались к правительству, но оно ничего нам не ответило.

— В таком случае, возможно, что народ потребует освобождения всей тюрьмы?

— Если народ потребует освобождения всей тюрьмы, мы освободим всех!

Легко себе представить состояние Ивана Мельникова.

В Шлиссельбург, как мы уже говорили, он попал, потому что не захотел идти на войну Он объявил тогда, дескать, «считает для себя позором носить мундир солдата царской армии», и за это и был приговорен Петроградским военно-окружным судом к восьми годам каторги. Два с половиной года он уже отсидел, но оставалось еще пять с половиной бесконечно долгих и мучительных каторжных лет.

И вот теперь освобождали политических…

Но ведь и он тоже в каком-то смысле политический!

От тяжелых мыслей Мельникова отвлек звук шагов.

Открылась форточка в двери камеры и в рамке неожиданно появилось возбужденное лицо… Лихтенштадта. Больше всего Мельникова поразило, что Владимир был уже не в привычной тюремной робе, а в черном пиджаке.

— Как вы попали сюда?!

— Нас пропустили.

— Вы ночуете в тюрьме?

— Нет, мы сейчас уезжаем, приехали сообщить вам о событиях. Петербург в руках народа! Царь арестован. Образовалось временное правительство!

— А мы? Нас будут освобождать? Когда?!

— Завтра, завтра… — Лихтенштадт захлопнул форточку и побежал дальше…

Ни один заключенный не сомкнул в эту ночь глаз.

«Камеры нашего коридора больше не закрывались, — вспоминал Мельников. — Мы обсуждали события дня или вернее ночи. Больше того, что сообщили Малашкин [152] Владимир Дмитриевич Малашкин. Участник покушения на П. А. Столыпина на Аптекарском острове. Осужден Петербургским военным окружным судом на десять лет каторги. и Лихтенштадт, никто не знал. Но это было огромно и важно. С воспаленными глазами от бессонной ночи, в каком-то неестественном возбуждении мы напоминали нервнобольных необыкновенного санатория. Утренний чай, пайки хлеба остались нетронутыми» [153] Мельников Ив. Указ. изд. С. 19. .

Воспоминания Ивана Сергеевича Мельникова существенно проясняют картину последнего в ее истории штурма и взятия Шлиссельбургской крепости…

Ну а дальше действительно все захлестнула революционная стихия.

«В коридоре корпуса царствовал полнейший хаос, — вспоминал В. А. Симонович. — Надзиратель с ключами стоял неподвижно в углу с испуганным лицом, с опущенной вниз головой и оторопелым взглядом, что забытый петух на чужом дворе. Везде валялись сор, комки бумаги, клочья соломы, как после погрома. Двери одиночек открыты, оставшиеся в них плачут, рыдают, а внизу обнимаются, целуются, ликуют».

Около девяти часов утра на невском льду показались первые ряды рабочей демонстрации. Мелькали красные полотнища флагов…

Припав к зарешеченным окнам, смотрели на них заключенные.

— Сколько же их?!

— Их тысячи… Тысячи!

«Все, что охватывал глаз из тюремного окна, было разрезано живой темной лентой движущейся человеческой массы. Полотнища красной материи трепетали над толпой в разных местах. Порывы ветра доносили к нам обрывки революционных песен.

Тюрьма ответно встрепенулась. Но трепет ее был жуток и своеобразно драматичен. Необыкновенно резкий лязг цепей разрезал воздух коридоров. Кто-то из товарищей бегал по коридорам с молотком и зубилом… Торопливо и неверно бьет молот по зубилу. Лихорадочно трясутся руки работающих. Послушно поворачивается закованная нога товарища.

Еще удар молота, заклепка падает, блеснув свеженадрубленным местом, сползает полукольцо кандалов с иссушенной холодной ноги товарища. Но вот свободна и вторая нога. Товарищ улыбается. Делает несколько шагов. Ноги неверно и смешно ступают». [154] Мельников Ив. Указ. изд. С. 20–21.

Как из преисподней выходили из ворот Шлиссельбургского каторжного централа эти люди.

Митинг состоялся за воротами, ведущими во двор четвертого корпуса, там толпились освобожденные заключенные, дальше, на площадке напротив конторы, стояли демонстранты с красными знаменами.

В центре толпы стояла лошадь. На санях-розвальнях были нагружены винтовки и другое оружие, отобранное у стражников.

На возу стоял товарищ Жук и произносил пламенную речь.

«Более вдохновенных ораторов я потом никогда не встречал, — вспоминал Иван Мельников. — В его фигуре, глазах и во всем выражении лица чувствовалось огромное напряжение и колоссальная стремительность бойца».

После Жука выступал тюремный врач Евгений Рудольфович Эйхгольц.

Затем слово взял Лихтенштадт…

«Он сообщил, что из тюрьмы не освобождаются палачи и предатели из «сучьих» камер. Голос Лихтенштадта до такой степени охрип, что ему трудно было говорить.

Все эти арестанты передавались в городскую тюрьму. В цепи вооруженных товарищей находились в это время провокаторы и палачи; они взывали о милости и пощаде. Тяжелое смрадное чувство омерзения вызывали эти люди.

Неподалеку от конторы, на небольшом возвышении площадки тюремного двора, я увидел группу администрации Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, во главе с начальником тюрьмы Зимбергом. На испуганных лицах их были написаны лояльность и полная беспрекословная преданность новой власти» [155] Там же. С. 28–29. .

Напомним, что Иван Мельников сидел в Шлиссельбургской крепости за то, что отказался идти на фронт.

Не слишком почетная и для каторжного централа статья…

Но Мельников был еще очень молод, а революция так странно и непостижимо преображала вчерашних бесправных каторжан в самых главных начальников, уголовников — в революционеров, трусов — в героев, что голова не выдерживала этого кружения.