Георгий Березко - Ночь полководца

Вдруг Николай почувствовал, что не может больше двигаться. Отчаяние, овладевшее им в это мгновение, было так велико, словно он переживал свою гибель. Он рванулся еще раз, повалился на колени и упал бы ничком, если б не уперся рукой. Так он стоял несколько секунд с открытым, хватающим воздух ртом, с колотящимся сердцем... Невдалеке он увидел ползущих навстречу людей. Они появились откуда-то сбоку и по диагонали приближались на четвереньках, похожие на овец, вывалявшихся в грязи. Николай, не понимая, смотрел, как один из бойцов вскинулся всем телом и уткнулся каской в землю. Его тощие прямые ноги в черных обмотках еще сучили, но голова была неподвижна.

- Ложись! - услышал Николай чей-то крик и снова не понял, что это относится к нему, Но он пополз вместе со всеми, не отдавая себе отчета, куда все спешат. Вокруг что-то трещало, обваливалось, как будто молоты били по железным листам. Николая шатало воздушной волной, комья грязи осыпали шинель; он жмурился и заслонялся руками. Лишь когда до опушки леса осталось не больше десятка метров, Николай с удивлением подумал, что он возвращается. И сразу, будто озарившееся светом, предстало перед его сознанием мокрое, страшное поле, засыпаемое минами, простреливавшееся пулеметным огнем. Он увидел раненного в плечо бойца, который полз на боку, загребая одной рукой. В стороне одновременно вырвались из почвы четыре грязевых фонтана, и Николай заторопился к опушке. Он сильно задел кого-то локтем и, взглянув, узнал Кулагина.

- Гонишь немцев, щенок! - заорал тот, судорожно, как и Уланов, работая локтями, коленями; лицо его, залепленное грязью, было похоже на уродливую маску.

- Сейчас! - фальцетом ответил Николай. - Сейчас увидишь! - Он и сам не сознавал того, что кричит, стараясь только не отстать от Кулагина.

- Спасаешься, герой! - ругался тот, подтягиваясь на сильных руках.

- Сейчас, сейчас! - кричал Николай. Теперь он полз голова в голову с Кулагиным.

- Назад наступаешь, орел! - яростно бранился солдат, изливая на Николая свою не нашедшую выхода злобу.

Физически более сильный, он опередил его. Но, и укрывшись за деревьями, Кулагин продолжал материться. Он стоял, привалясь к стволу плечом, снимая землю с лица, и руки его крупно дрожали.

Командиры собирали бойцов в лесу и пересчитывали уцелевших. Николай поднялся было во весь рост, но снова сел, так как ноги у него подгибались. Колечкин соскабливал веткой грязь со своей куртки, и на лице его было написано отвращение. Пробежал с пистолетом в руке бородатый коротконогий лейтенант, командовавший ротой. Гремели близкие выстрелы, и легкий дымок, тянувшийся с опушки, вился между стволами.

Николай сидел под деревом, и на ветке возле его лица трепетала оборванная марлевая лента; листья у ног были залиты чем-то лиловым и тусклым. Валялись куски ваты, серой, набухшей от воды, и красной, окрашенной кровью. Видимо, здесь перевязывали раненого.

"Неужели это была атака?.. - вспомнил Николай. - Неужели я остался жив и бой уже кончился?.."

Ему вдруг стало жарко и захотелось пить.

"Мы вернулись не по своей воле... нас отбросили, - думал Николай, только сейчас начиная прозревать. - И я бежал, полз обратно вместе со всеми..." Огромное разочарование в себе словно придавило его. "Я струсил, струсил..." - мучился он, как от внезапного оскорбления.

Колечкин отбросил ветку и выпрямился. Он посмотрел на Уланова, и тот замер, ожидая уничтожающих слов. Но летчик пожал плечами и отвел в сторону черные глаза.

- По такой грязи не пройдешь, - сказал он, оправдываясь в свою очередь.

Николай встал и поднял винтовку.

"Быть может, не все кончилось? - подумал он. - Я должен попытаться еще раз".

Выпяченная пунцовая губа его дрожала. Постояв, он опустился на прежнее место...

Через несколько минут Уланова позвали к ротному командиру; тот приказал ему отправиться на КП батальона в качестве связного. Сержант, сопровождавший лесом Николая, рассказал, что случайная мина вывела из строя двух бойцов, обслуживавших ранее командный пункт.

4

Маша Рыжова рассчитывала вернуться в тот же полк, в котором служила, пока не была ранена. Но место ее оказалось занятым, и девушку направили из штаба дивизии в медсанбат, в резерв. Добравшись до деревни, указанной ей, и встретив там давнишних подруг, Рыжова несколько утешилась, так как нуждалась в них больше чем когда-либо. Еще лежа в госпитале, Маша получила несколько писем от бывшего своего командира, старшего лейтенанта Горбунова. Это были первые адресованные ей письма о любви, поэтому они казались прекрасными. Однако, не зная, что, собственно, полагается в подобных случаях отвечать. Маша жаждала совета, который не умело ей дать собственное сердце.

Был поздний вечер, когда Аня Маневич и Клава Голикова - дружинницы, ушедшие вместе с Рыжовой в армию в июне сорок первого года, - привели девушку к себе. Аня помогла ей снять мешок, шумная, экспансивная Голикова снова обняла Машу.

- Живая! Целенькая! - вскрикивала она, тормоша подругу и прижимая к себе.

- Раздевайся, М-муся! - сказала Аня. Она заикалась и, стыдясь своего недостатка, была застенчива.

- В самом деле! Чего же мы стоим? - спохватилась Клава.

- Не знаю, как вам и показаться, - проговорила Рыжова.

Обведя девушек взглядом, она медленно стащила с головы ушанку.

- Остригли! - ужаснувшись, прошептала Голикова.

- В госпитале, когда я без сознания лежала...

Маша испытующе смотрела на подруг, стараясь по их лицам определить истинные размеры несчастья. Отрастающие волосы торчали на ее круглой голове неровными мальчишескими вихрами.

- Такие кудряшки были! - опечалилась Клава.

- Говорю, без сознания лежала...

- Т-тебе даже идет, - серьезно сказала Аня, хмуря тонкие черные брови, резко выделявшиеся на бледном, очень красивом лице.

- Идет или не идет - совершенно неважно. Было бы только удобно... послышался новый голос.

Маша повернулась на него и в углу, на лавке, увидела незнакомую девушку. Та поднялась, и огонек коптилки, заколебавшийся от движения воздуха, скупо осветил скуластое, плоское лицо с коротким, вздернутым носом.

"Тебе, конечно, неважно", - переглянувшись, подумали одновременно Маша и Клава.

- Максимова Дуся... - сказала девушка, рекомендуясь, и крепко пожала руку Рыжовой.

- Ничего, отрастут скоро, а пока в косыночке будешь ходить, - утешила Машу Голикова.

- К сожалению, они действительно быстро отрастают, - заметила Максимова. Сама она была повязана чистым белым платком, стянутым а узел на затылке. - Я стригусь каждый месяц.

Изба, куда пришли девушки, состояла из жилой половины и сеней. Около трети комнаты занимала большая закопченная печь, на ней спала хозяйка с детьми. Неразборчивый шепот и ленивый, слабый плач доносились из темноты под потолком. В избе был полумрак, над столом мерцала задымленная позолота иконы. На веревке, протянутой под черными низкими балками, сушились чулки.