Георгий Березко - Ночь полководца

- Молодой еще комбат, а крепкий, - сказал командующий.

- Я его к Красному Знамени представил за атаку под Варшавкой, проговорил Богданов.

И разговор о Горбунове оборвался, так как комдив и Николаевский одинаково подумали о том, что награждение старшего лейтенанта, вероятно, запоздает...

Вестовой поставил на стол тарелку с крупными коричнево-красными грушами. Здесь, в полутора километрах от переднего края, такой десерт был редкостью в это время года. Никто, однако, не обратил на него особенного внимания. Покончив с грушей, Богданов снова взглянул на часы, потом вопрошающе посмотрел на командующего. Тот молча медленно курил. Лицо его, большое, темное, неподвижное, могло в равной мере показаться и сосредоточенным, и бездумным. Свет лампы дробился и сверкал в стеклах его очков, на золотой оправе, на эмали орденских знаков, прикрепленных к гимнастерке. Докурив, генерал положил окурок в пепельницу, но не встал из-за стола, не желая, казалось, покидать эту комнату... И Богданов, не решавшийся напомнить о том, что их ждут в штабе армии, удивленно хмурился. Отодвинув с шумом стул, командарм, наконец, поднялся.

- Спасибо, майор! Хорошо живешь, порадовал меня, - проговорил он.

Николаевский шагнул вперед и вытянулся. Скрипучим голосом он произнес:

- Товарищ генерал-лейтенант... Разрешите по личному вопросу.

- Говори, конечно...

Командующий улыбнулся, но глаза его смотрели, не теплея, из-под тяжелых, набрякших век.

- Разрешите лично вести в атаку первый эшелон, - сказал Николаевский.

- Думаешь, Горбунов не справится?

- Никак нет, справится...

- Так в чем же дело? - спросил генерал.

Николаевский замялся, не отвечая. Его длинное лицо с пышными гусарскими усами покраснело от внутреннего усилия. Богданов с любопытством глядел на майора. Зная его лучше, чем командующий, полковник удивился меньше. Видимо, Николаевский не одобрял предпринимаемого наступления. И в форме, единственно возможной для дисциплинированного служаки, заявил о своем несогласии с полученным приказом.

"Ах, чудак, - подумал полковник со смешанным чувством досады и восхищения. - Ах, старый чудак!.."

- Беда мне с ними, - сказал он громко. - Белозуб повел роту в бой и в госпитале отлеживается... Теперь этот просится туда же... Вместо наградных листов я должен выговоры писать командирам полков.

- Убедительно прошу не отказать... - настойчиво проговорил Николаевский.

- Ты "Дон-Кихота" читал? - строго, как на экзамене, спросил генерал.

Майор помедлил, озадаченно глядя на командующего.

- Приходилось слышать, товарищ генерал-лейтенант, - ответил он честно.

- Что же ты слышал?

- Поврежденный был человек, - неуверенно сказал Николаевский.

- Ну, а еще что?

- Неспособный к практической жизни, - подумав, добавил майор.

- Так, так... - командующий внимательно разглядывал Николаевского. Себя ты, я думаю, практиком считаешь?

- Практиком, товарищ генерал-лейтенант, - твердо оказал майор.

Генерал снова сел, широко расставив толстые ноги, положив на колени морщинистые кулаки.

- Карта Советского Союза у тебя есть? - опросил он.

- Никак нет... только штабная, моего участка... У комиссара, кажется, есть... Разрешите послать?

- Не надо... - сказал командующий. - Ну, а сводки ты читаешь?

- Регулярно, товарищ генерал-лейтенант!

- То, что немцы еще в Вязьме, помнишь?

- Помню...

- Еще в Вязьме! - с силой повторил генерал. - Так какого черта!.. - Он стукнул кулаком по колену и закричал: - Какого черта ты под пули суешься?! Ты что думаешь, командиры полков с неба мне сваливаются?

- Совесть не позволяет сзади быть, - глухо сказал Николаевский.

- Что ж, она у тебя у одного имеется? А то, что немцы в Вязьме, - это твоя совесть позволяет? Да если нужно будет, я тебя не то что с батальоном, - со взводом пошлю, одного пошлю.

Командующий топнул ногой; огонек в лампе взвился и снова упал. Николаевский стоял не шевелясь, кровь отлила от его лица, и черные подкрученные усы резко выступили на посветлевшей коже.

- А пока сиди, где приказано... Сводки читай чаще, может, умнее станешь, - сдерживаясь, сказал командующий. - Кликни мне моего адъютанта.

Майор круто, уставно повернулся, вышел за дверь и возвратился с капитаном в кителе. Командарм распорядился заводить машину. Он оделся и, ожидая, подошел к столу, недовольно глядя на огонь лампы. Было слышно, как на разворошенной кровле дома шумит под ветром солома. Богданов снизу, так как был невысок, посматривал на командарма с невысказанной укоризной: гнев генерала казался ему малоосновательным в данном случае...

Адъютант доложил, что машины готовы, и все вышли на крыльцо.

- Где твой комиссар? - спросил командующий у Николаевского.

- Вызван в подив, товарищ генерал-лейтенант.

- Когда вернется, передай, что я приказал снабдить тебя картой Советского Союза...

- Слушаю, товарищ генерал-лейтенант, - сказал Николаевский.

Командующий и Богданов сели в свои "виллисы". Майор стоял у калитки, пока крохотные пятнышки света, падавшие на дорогу из затемненных фар, не исчезли в плотной темноте ночи.

3

В течение двух суток Горбунов готовил свой батальон к бою. На третий день вечером рота, в которую попал Уланов, подошла к лесу, откуда должна была начаться атака. Сеял мелкий дождь, и бойцы, сворачивая с дороги, погружались в сырую тьму. Они нащупывали мокрые стволы, спотыкались о скользкие корни, шарахались в сторону от холодных веток. Невидимый можжевельник хватал людей за ноги, и ледяные капли с деревьев сыпались им на головы. Николай как будто с завязанными глазами искал дорогу. Больше всего он боялся отбиться от товарищей, поэтому он спешил, - и рядом с ним, испытывая то же чувство, торопились его спутники. Лес был наполнен треском сучьев, шорохом, всплесками воды. Иногда Николай задевал кого-то локтем; или слышал около себя чужое дыхание... Он вглядывался в мрак, но там проплывали только смутные пятна.

Люди шли долго, хотя путь был не длинен. Когда роту остановили, они почувствовали себя очень утомленными. Они были разобщены темнотой и потому инстинктивно сбивались в тесные группы, заговаривая друг с другом, чтобы узнать, кто стоит рядом. Отделенные командиры громким шепотом выкликали фамилии бойцов... Николай коснулся спиной твердого ствола и с облегчением прислонился к нему, - это была некая неподвижная опора в непроглядном мире, таившем многие опасности. Он слышал близкие голоса товарищей и сам поспешно откликнулся на вызов, обрадовавшись, что о нем помнят. Но, никого не видя и укрытый ото всех, он оставался в то же время как бы наедине с самим собой. Не стыдясь, он мог отчаиваться, взывать к своему мужеству, утешать себя либо давать клятвы, зная, что на рассвете он пойдет в первый бой. Однако он испытывал не страх, а величайшее смятение. Обескураженный тем, что довелось пережить за недолгое пребывание на фронте, Николай был не столько испуган, сколько разочарован и обижен.