Леонид Борисов - Жюль Верн

- Да, конечно, - оживился Пьер Верн. - Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?

- Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать свое имущество и следовать за мною в Париж.

- Да? Гм... Забавный человек... Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нем погиб художник, и потому он...

- Хочет художественно жить, - перебил Жюль. - Это ему удается, и даже хорошо.

- Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Еще один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться...

- Что ты, папа! Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?

- Так. Взял. Существует Жанна. Ее письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи...

- Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, - что поделать... Но Жанна увлеклась директором фирмы "Глобус". Прямо об этом она ничего не пишет, но...

- В таком случае постарайся забыть ее, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.

- Хорошо сказано, папа!

- Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему - передай от меня привет и глубокое мое уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.

Все разъехались. Нант пуст, в нем нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но еще год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение - он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому ученому.

Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса, барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:

"Хороший юрист получается из того человека, который хочет быть юристом, но кто не хочет им быть, тому не следует и думать об этом, мой мальчик. Я, кстати сказать, юристов не терплю, - мало среди них хороших людей. Твой отец - редчайшее исключение. Что касается тебя лично, то я заприметил в тебе другой талант, - ты ловко сочиняешь и привираешь, ты любишь науку и веришь в то, что она поможет человеку стать хозяином Вселенной, которая, как это ни странно и глупо, бесконечна, чего я никак не могу себе представить. Вот и иди по этой дороге, и прости, что я не только сажусь в кресло твоего отца, но и беру на себя отцовские обязанности. От моих нотаций голова не заболит. Я одинок, у меня нет детей и сочинений, но я сочинил тебя и хочу посмотреть, что будет дальше, - я не умру до тех пор, пока не смогу сказать: Жюль Верн прославляет свое отечество. Постарайся, Жюль, очень прошу тебя, постарайся! Не особенно торопись, но и не медли. Высокопочтенному Пьеру Верну передай эту квитанцию, он получит по ней в таможне бочонок вина - моего вина, Жюль! Оно очень крепкое, но не вредит рассудку, действуя исключительно на конечности. . .

Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моем предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, - я ничего не имею против Мадлен. . .

Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что ее головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учел одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое. . .

Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать, - переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг. . ."

В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увез с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тетке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.

Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего Удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упреков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:

- Я немного обожду, папа...

Мадам Верн испуганно пролепетала:

- Я так и думала, - несчастье!..

- Именно несчастье, - сказал Пьер Верн. - Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже, - стреляют?

Жюль отрицательно качнул головой.

- Грабят? - спросил Верн. - Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?

- Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я еще как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.

- По душе? - изумился Пьер Верн. - Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я все объясню.

Жюль боялся этих объяснений, - ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:

- Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!

В этом "короче" и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнес: "Гм..."

- Что же все-таки случилось, Жюль? - спросил он.

- Видишь ли, папа, все дело в том, что в Париже произошло. ..

- Совершенно верно, уже произошло, - перебил отец. - В феврале сего года в Париже убрали монархию. Я ничего не имею против, - важно, убрав одно, не сделать ошибки, выбирая другое. Что же, ошибка сделана, как по-твоему?

- Я очень плохо разбираюсь в политике, папа. Мне советовали на время уехать домой. Сейчас там...

- Ешь тартинки, Жюль, - сказала мать.

- И говори подробнее, - попросили сестры.

- Как можно короче, - поправил отец.

- Сейчас в Париже ничего не понять, - робко начал Жюль, стараясь не смотреть на отца. - Университет откроют только через две-три недели. На улицах открыто смеются над буржуазией. Атмосфера накалена. Трое людей в рабочих блузах остановили меня на улице и спросили, что я буду делать в ближайшем будущем. Я ответил: буду учиться. Они спросили, кем я намерен стать, когда кончу учение. Я ответил: юристом. Они расхохотались и сказали, что этого добра так много, что они не знают, как и когда избавиться от него.