Леонид Борисов - Жюль Верн

- Они издевались над тобой, Жюль? - дрожа и чуть не плача, спросила мать.

- Ничего подобного, - они были вежливы и предупредительны, мама. Такие милые, симпатичные люди! Ну, мы поговорили, и я пошел своей дорогой. На дверях юридического факультета объявление: занятия в конце сентября.

- Продолжай дальше. Софи, положи мне еще одну тартинку!

- Все очень интересно, - продолжал Жюль, - только не все сразу поймешь. Все по кусочкам, отдельными слагаемыми, итог еще не ясен. Меня насмешило все то, что сказали рабочие о профессии юриста.

Пьер Верн нахмурился.

- Я убежден, - сказал он, - что эта должность будет существовать всегда, при любом правительстве, при любой форме правления. Такого понимания с меня достаточно! Ну что же, мой друг, побудь дома, подожди, но...

- Мне очень хотелось бы немедленно ехать в Париж, папа!

- Революция ненавидит зрителей, - коротко проговорил Пьер Верн.

Спустя две недели канцелярия юридического факультета вызвала Жюля в Париж.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПАРИЖ

Глава первая

ИГЛА И НИТКА

До начала занятий в Сорбонне оставалось десять дней, и Жюль с трепетом думал о том, что через два-три дня у него не останется ни одного су. Две недели назад он имел сто франков. Куда и на что ушли деньги? На вино и закуски? Нет, Жюль не пил ничего, за исключением слабого виноградного. Значит, деньги ушли не на вино, а... впрочем, они расходовались только на вино.

Аристид Иньяр, этот мастер короткого куплета и недлинной опереточной арии, пил вино, как воду. Охотно и много пил Леон Манэ, и исключительную любовь ко всякого рода напиткам обнаруживали новые знакомые Жюля - студенты, журналисты маленьких издательств, поэты и прозаики всевозможных школ и направлений, а также их подруги. Жюль, чувствуя себя среди этих людей скромным, неповоротливым провинциалом, угощал их всех, не интересуясь тем, сколько у него денег сейчас и сколько будет через два-три часа, да и хватит ли их, чтобы расплатиться. Покупать в кредит или приобрести какую-либо вещь вовсе без денег Жюль не умел, да и охоты не было, - для этого требовался дар импровизации, способность в течение двух-трех минут сочинить стихи в честь хозяина кабачка или его жены, прочесть эти стихи вслух перед тем, кому они посвящены, и терпеливо ожидать вознаграждения. Очень часто - такие случаи бывали - вместо денег автор получал аплодисменты. "Подлинное искусство не ценится", - говорил в подобных случаях новый приятель Жюля - Анри Мюрже, великий мастер импровизаций в стихах и прозе. Недавно он закончил роман под названием "Сцены из жизни богемы" и терпеливо искал издателя, существуя на скромные гонорары, получаемые за всевозможную мелочь, которая печаталась в маленьких журнальчиках и газетах. Возможно, что и здесь с ним порою расплачивались натурой, - на Мюрже всегда были надеты штаны или очень длинные или чересчур короткие, но никто никогда не видел на нем таких, которые были бы ему в самый раз. Фиолетовое пальто свое Мюрже никогда не застегивал, несмотря на то, что был страшно худ. В этом пальто он разгуливал по средам и пятницам. Пальто светло-коричневое, в котором он щеголял по понедельникам и субботам, сильно похоже было на одеяло или домотканый ковер. По вторникам и воскресеньям Мюрже носил пальто под названием "Золотое детство", - оно едва доходило до колен, хлястик сидел где-то между лопатками. Паль-то это своим багрово-красным цветом пугало не только парижских буржуа, но и мирных домашних животных. Однажды Мюрже явился в кабачок "На пять минут от мамы" вовсе без ботинок, в одних носках, но зато на голове его сидел такой блестящий цилиндр, какого не носил сам Дюма.

- Я болен, друзья, - говорил Мюрже, корчась от кашля. - Моя Мими сегодня утром пустила на папильотки последнюю кредитку в девяносто семь франков. Я трижды сходил с ума, в безумии мне являлась Жанна д'Арк и голосом раскаявшейся праведницы возвещала: "Анри! Иди к своей цели прямо, на пути сверни в кабачок и отыщи там человека по имени"... Вас как зовут? обратился он к Жюлю. - Благодарю вас! "Отыщи там человека по имени Жюль и скажи ему, что ты привык обедать ежедневно". Трудно менять с детства укоренившиеся привычки. Имеющий уши да слышит. Имеющий язык и деньги да закажет два обеда с вином и фруктами. Сударь, не советую гневить Жанну д'Арк. О, как я болен, друзья мои! Сегодня я написал только сорок строк... Когда-то я умел писать столько же, сколько и сам мэтр Гюго...

- О, Гюго! - воскликнул Жюль и только за то, что Мюрже назвал это имя, немедленно же заказал два обеда с тройной порцией вина и фруктов.

- Вы любите Гюго? - спросил повеселевший Мюрже.

- Обожаю, - ответил Жюль. - По-моему, Гюго - первый поэт Франции.

-Та-ак... - протянул Мюрже. - Он первый, а я, по-вашему, какой?

- Вы... Если хотите, вы второй, - ответил Жюль бегло пересчитывая деньги в своем кошельке.

- Поостерегитесь, сударь! - обидчиво кинул Мюрже. - Я сумею обойтись и без вашего обеда. Вы изволили назвать меня вторым поэтом Франции!

- Вторым поэтом Парижа, - поправил Жюль. Мюрже ударил кулаком по столу, назвал Жюля маменькиным сынком и удалился из кабачка. Охотников разделить с Жюлем заказанную трапезу нашлось немало, и, таким образом, прибавилось много знакомых, друзей и приятелей. В честь щедрого студента было прочитано не менее пятисот строк хромых и вовсе безногих стихов.

В Париже Жюль на первых порах не знал ни отдыха, ни работы. Аккуратный и исполнительный по натуре, воспитанию и привычкам, он встречался с людьми неаккуратными, не умеющими держать свое слово. Приученный к тому, чтобы ценить каждое сказанное слово, Жюль сразу же по приезде в Париж оказался в компании людей болтливых до крайности, откровенных до неприличия, способных ради острого словца обидеть человека близкого, дорогого. И делалось это с таким шиком, размахом и естественностью, что Жюль запретил себе в чем-либо подражать своим новым приятелям; он сидел среди них как немой, или, вернее, подобно человеку, оглушенному болтовней диковинных оригиналов, взявшихся переговорить и перекричать друг друга. За Жюлем немедленно же установилась кличка "Святого из Нанта" и "Месье Молчок". Первое время Жюля обижали эти прозвища, потом он привык к ним. Гораздо труднее было не выходить из сметы. Он снял комнату в мансарде неподалеку от Пантеона; комната была квадратная и маленькая, в ней, впрочем, имелся камин, который никогда не знал дров, и люстра на двенадцать свечей - без единой свечки. На полке у двери он разместил свои любимые книги - Диккенса, Гюго, Мольера и Шекспира; учебники он поставил на столе позади чернильницы. Справа и слева стояли портреты матери и отца, нарисованные акварелью племянником Бенуа. В ящиках низенького пузатого комода Жюль держал белье. Спал он на длинной и узкой железной кровати, для случайных гостей - к себе Жюль никого не приглашал - имелись два кресла и хромоногий стул. По утрам Жюля будил веселый птичий гомон, что напоминало ему родной Нант; из окна своей мансарды он видел верхушки деревьев Люксембургского сада и крышу Пантеона. Соседние домики утопали в плюще и зелени. Песни уличных бродячих артистов звучали с утра до вечера. Жюль скучал. Переход из одного быта в другой был очень резок и чувствовать себя давал прежде всего со стороны финансовой. Завтрак, обед и вечерняя скромная трапеза в смете Жюля умещались, как очки в футляре для скрипки, но ознакомление с Парижем, что по существу означало главным образом посещение кафе, кабаре и маленьких театриков, стоило денег. Скрипка никак не могла поместиться в футляре для очков.