Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Двое из осужденных — родные братья, один — инженер-строитель, другой — несостоявшийся студент, и оба — дети видного ученого, профессора строительного института.

Профессор Л. сидит предо мной, опустив глаза: ему трудно выдержать взгляд постороннего человека, — наверно, как и Анна Николаевна, он в нем видит немой вопрос: «Как же это вы оплошали, дорогой педагог?» Профессор болен, он давно уже болен — старые военные раны тридцать лет напоминают о себе, но не раны сейчас сломили его, нет, не раны — трагедия, обрушившаяся на семью, на доброе имя. И на детей: как бы ни был он возмущен гнусностью их преступлений, это его дети, его несбывшиеся надежды, его боль и позор.

Он сидит — высохший, изможденный, неуклюже обвязанный шерстяными платками, одинокий в своей опустевшей квартире, и, если бы он знал о моем приходе, я мог бы подумать, что все это неспроста, что он хочет разжалобить, «выжать слезу». Но он не знал, я явился нежданно, без письма, без звонка — как раз для того, чтобы лишить нашу встречу какой-либо нарочитости.

Профессор виновен в «падении» своих детей и за их преступления должен нести ответ. Так решил следователь — ректору и даже министру он сделал представление «о плохом воспитании своих сыновей Игоря и Олега профессором Л.». Так решил суд — он вынес частное определение о том же самом. Так решил ректорат — он считает, что Л. не может больше преподавать, что он «по моральным соображениям» больше не соответствует своей должности, и только болезнь профессора, эта чисто процедурная помеха, пока лишила возможности ученый совет облечь предрешенный «приговор» в надлежащую форму.

Мне хочется понять, кто же он сам, этот человек, на которого разом выпало столько несчастий, с чем пришел он к дню своего позора. Его торопливый, невнятный рассказ мало что проясняет, но бумаги — их целая кипа — помогают «реконструировать» жизнь. Жизнь человека, целиком посвятившего себя одному делу, одной страсти, последовательно и целеустремленно поднимавшегося по крутому склону науки.

Участник Отечественной войны, он сражался на фронте, был ранен, стал инвалидом, но армию не покинул, остался воином до победы. Боевые ордена и медали — свидетельства его солдатского мужества.

А потом — институт. Здесь, на одной и той же кафедре, он трудится двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет — огромный пласт человеческой жизни. Давным-давно стали инженерами и воспитателями воспитателей его студенты. И сам он рос вместе с ними: был аспирантом, ассистентом. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Стал доцентом, профессором, заведующим кафедрой. Опубликовал десятки научных работ. Участвовал в крупных стройках, помогал восстановлению разрушенных городов. И вот теперь, пятидесяти шести лет от роду, ему придется начинать жизнь с начала?!

Меньше всего я склонен думать, что заслуги, сколь бы значительны они ни были, могут служить индульгенцией виновному человеку. Профессор вуза воспитывает молодежь, он пестует будущих специалистов, чей долг — не только строить дома, но и нести людям добро, чистоту, бескорыстие. Ему доверены большие социальные ценности, и, естественно, предполагается, что он относится к ним с повышенной бережливостью и может служить образцом для других.

Как же оправдал профессор Л. то доверие, которое оказало ему общество? Учил ли он студентов плохому? Влиял ли дурно на них своим личным примером? Ничуть не бывало: к нему нет никаких претензий. Еще несколько месяцев назад руководители института подписали документ, из которого видно, что вся педагогическая работа профессора проходит «на высоком идейно-теоретическом и научном уровне». Таких документов в его личном деле немало, и ни одна строчка не бросает на него лично даже самую малую тень.

Тогда в чем же именно он провинился?

Поразительно упорство, с которым следователь, занимавшийся делом его сыновей, искал зримую связь между их преступлением и «пагубным влиянием» отца, исходя из сомнительной мудрости о яблоке, падающем неподалеку от яблони. Так бывает: уверовав в одну-единственную причину, закрываешь глаза на все остальное, на многообразный и сложный их комплекс, и выискиваешь только то, что будто бы подтверждает желанную версию.

По делу Игоря и Олега проведены экспертизы, редчайшие в судебной практике: физико-математическая и филологическая. К самому делу — к тем, кого называют «подследственными» — эти экспертизы ни малейшего отношения не имеют. Но имеют — к профессору…

Оба брата учились в институте, где преподает их отец. Следователь заподозрил, что сыновья поступили в институт не без участия папы. Из архива были извлечены письменные работы на вступительных экзаменах семилетней давности. Эксперты решили, что за работы, оцененные четверкой, надо было поставить двойки. Это мнение не подверглось судебной проверке, и, таким образом, ни принять его, ни отвергнуть я не могу. Принимаю как мнение — и только.

Ну, так что же, обнаружена взятка? Или подлог? Или, может, небрежность, за которую кто-то понес наказание? Нет, ни взятка, ни подлог не установлены. А наказание, оказывается, должен нести отец: его имя, говорят, магически действовало на экзаменаторов и они якобы завышали оценки.

Между тем в институте учились и дети других профессоров, чьи имена не менее «громки». И это можно только приветствовать: создание инженерных династий — дело нужное, благородное, его поощряли и будут поощрять. Почему не проверено, однако, точны ли оценки на вступительных экзаменах других абитуриентов из преподавательских семей? Не потому ли, что эти абитуриенты впоследствии не преступили закон? И почему никто из экзаменаторов не привлечен к ответственности? Не потому ли, что им нечего вменить в вину?

Завышение оценок с помощью магии своего имени — далеко не весь криминал, который значится за отцом. Установлено, например, что три года назад, возвращаясь с банкета, он вышел из такси под изрядным хмельком… Другой раз по ошибке он вроде бы постучался в чужую квартиру… Об этом говорили негодующие жильцы на собрании, где обсуждалось поведение Игоря и Олега. Жильцы тоже решили, что учить студентов профессор больше не вправе.

Ну, разве это справедливо, разве этично — спустя годы припомнить человеку все оплошности, слабости и грешки, с упоением и пристрастием выискивать их в его прошлом?

И все же, и все же…

Что бы там ни было, от моральной ответственности отцу никуда не уйти, и нести ему ее через всю жизнь. Но зачем же к подлинной вине примешивать еще и другую, искусственно соединяя в общую цепь вещи несоединимые? Только ли для того, чтобы счесть, что из нашумевшей истории сделаны выводы и приняты надлежащие меры?