Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Что же делать с моим другом? Да, он «подарил» обществу одного «нравственного урода» (пользуюсь термином доктора Егорова), но ведь он же подарил и трех замечательных граждан. Чем именно он и его жена — директор крупного предприятия — провинились, не сумев вылепить из четвертого ребенка столь же достойного человека, как из трех старших?

Можно, скажем, предположить, что младшего ребенка в семье больше баловали или, напротив, утомившись воспитанием первых трех, не уделяли четвертому должного внимания. Но все это будут домыслы, предположения, догадки, а, главное, возьмется ли кто-нибудь утверждать, что, даже будь это так, есть причинная связь между давней ошибкой воспитателей и сегодняшним поведением Кати? Разве забалованный, заласканный дошкольник непременно станет к седьмому классу алкоголиком и воришкой?

Я знаю Катю, не раз говорил с ней, — это хитрая, властная девчонка, чрезмерно «акселерированная» и физически, и физиологически: фактор, мощно влияющий на формирование нравственного облика подростка, но стыдливо игнорируемый педагогами и даже врачами. Ни личный пример родителей, ни пример ее сестры и братьев не оказали и не окажут на Катю никакого влияния. У нее есть другие «маяки»: хулиганистые ребята из соседних домов, распущенные девицы, от которых вечно несет табаком и водочным перегаром.

Ничто на свете не бывает без причин — где-то оплошали и родители Кати, это бесспорно. Значит, что же: отлучить за это отца от газетной страницы, лишить мать директорского «руля»? И проблема решится?..

Нет, так она не решится. Это только фикция «принятых мер». Иллюзия. Бюрократическая галочка, глубоко равнодушная к существу дела, но создающая видимость общественной непримиримости. Наказали кого-то, — значит, не прошли мимо. А по-моему, как раз прошли…

Снять с работы, объявить выговор, публично ославить — все это «меры» простейшие, лежащие на поверхности, те, которые сразу приходят на ум, когда не хочется думать, искать корешки — не вершки.

Бытует ошибочное мнение, будто воспитывать может каждый, что не требуется для этого особых способностей и специальных познаний. А ведь педагогика — наука сложнейшая, она имеет дело с тончайшим из механизмов: с характером, с формирующейся, меняющейся день ото дня, подвластной множеству перекрестных ветров, юной душой, которая, как известно, — «потемки». И если даже профессионалы сплошь и рядом пасуют, демонстрируя беспомощность перед загадкой растущего человека, то что же взять с «дилетантов»?

Будем непримиримы, если родитель — именно он! — толкнул свое чадо на кривую дорожку. Но топор, секущий яблоню, не гарантирует оздоровление плода: для этого нужен другой инструмент.

Человек, который сидит передо мной, пришел не за помощью. Когда-то он был осужден, провел несколько лет в местах достаточно отдаленных, вернулся, обжился. Теперь, имея за плечами и возраст, и опыт — опыт, которому не позавидуешь, — он хочет осмыслить былое, поразмышлять. Прошлое саднит его душу, не дает покоя.

Восемь лет был он «там», вдали от дома. Вдали от матери, отца и сестры, от институтских товарищей, от любимой. Вдали от прекрасного города, в котором жил, — города, куда стремятся тысячи людей со всего света, чтобы пройтись по его проспектам и набережным, побывать в его музеях, театрах, дворцах.

Все это было доступно ему, и все это рухнуло за какие-то считанные часы августовской ночью в дачном поселке на берегу залива. Все, все рухнуло: от горя слегла мать; отвернулась любимая — вышла замуж за другого, теперь у нее семья, двое детей; товарищи по курсу давным-давно уже инженеры, кое-кто даже стал кандидатом наук. А ведь мог бы и он… Ну правда, ведь мог бы?!

Он смотрит на меня потухшими глазами, вокруг которых — сетка ранних морщинок, и во взгляде его такая тоска, что мне становится не по себе.

— Суд, наверное, преувеличил?

— Почему?.. — удивляется он. — Все так и было. Но это неважно…

Вот как это было.

Несколько студентов пригласили на дачу девчонок «из местных» — мило провести вечерок, послушать музыку, потанцевать. Хозяева зарядились спиртным еще с утра, гостьям же пить не хотелось, но и отказаться неловко: примут еще, чего доброго, за несовременных. Тем более что напиток изысканный: «кровавая Мэри» — смесь водки с томатным соком. Пьется легко, но и пьянеешь быстро. С непривычки — еще быстрее.

Под звуки «модернового» джаза тянули девчонки «кровавую Мэри» и учились замысловатым, диковинным танцам. А хозяева шепотком, деловито решали, кому из подруг стать первою жертвой. Выбрали самую кроткую, самую бессловесную…

Пока добровольцы, устраняя нежеланных свидетелей, разводили подруг по домам, на даче приступили к осуществлению плана. Включив магнитофон на полную мощность, «без пяти минут инженеры» до рассвета терзали ошалевшую от страха девчушку, изощряясь в цинизме.

Утром наступило отрезвление. В смысле прямом и переносном. Студенты ужаснулись от содеянного. Они принялись умолять свою жертву «расстаться друзьями». Теперь они были готовы на все. На подарки. На деньги. На какие-то будущие блага. А один был настолько великодушен, что тут же предложил ей руку и сердце.

Сделка не состоялась. Насильники предстали перед судом. И понесли наказание.

— …Все так и было, как написано в приговоре, — сказал он. — Но это неважно…

Я не понял:

— Что неважно?

— Ну, подробности, факты… Важен финал.

И опять я не понял:

— Какой финал?

Он смотрел все так же — печально и умно, и, возможно, поэтому до меня не сразу дошла дикая логика его слов:

— Несоизмеримость последствий… Как, в сущности, пострадала она? И как я? У нее и семья, и дом, и диплом, и работа. И здоровье — дай бог каждому. А что у меня? Катастрофа по всем параметрам…

Так ничего он и не понял!.. Все «параметры» учел, кроме одного, математике недоступного: растоптанной души, оплеванного достоинства, разрушенной веры в добро, в человечность, в любовь.

Во все века и у всех народов надругательство над женщиной считалось грязнейшим, постыднейшим делом. Прощали многое, сострадали многим, но от насильника отворачивались, окружая его всеобщим презрением. Кто-то из знаменитых судебных ораторов прошлого назвал насилие «убиением души». Понять, впрочем, что это такое, может лишь тот, кто сам душой обладает.

Наверно, именно бездушевность делает психологический портрет насильника столь плоским, убогим и одноцветным. Я множество раз участвовал в подобных процессах и не могу припомнить случая, чтобы на скамье подсудимых оказался истинно культурный, духовно богатый человек. «Герои» таких дел — всегда люди с ничтожными интересами, с примитивным вкусом, жалким представлением о красоте. Ведь для мало-мальски культурного человека все перипетии любви — с ее радостями и огорчениями, надеждами и отчаянием, неудачами, отвержением, безответностью, смутным и трепетным ожиданием — имеют едва ли меньшую цену, чем сама «победа». Человека же этически слепого и глухого все это не интересует. Ему нужен «результат». Поэтому и любовь для него — понятие столь же сомнительное, как и душа. В лучшем случае оно служит ему для «приличного» обозначения сугубо плотского чувства. И только.