Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Это не значит, что советский суд в рамках закона не учитывает отношений, сложившихся между людьми, их реальных потребностей, их общественного лица и нравственного облика. Но суд! Суд, а не любой гражданин и даже не авторитетная «группа товарищей», которая, отрешившись от прямых своих дел, испытает потребность вершить правосудие.

В деле профессора суд сначала принял сторону младшего брата, а вышестоящая инстанция, куда профессор обратился с кассационной жалобой, решение отменила. Подача жалобы особенно возмутила коллег профессора, они сочли это чуть ли не выпадом против юстиции, хотя право на кассационное обжалование судебных решений тоже, кстати сказать, без всяких исключений гарантировано законом. Теперь, когда доводы жалобы признаны основательными, коллеги смущенно пожимают плечами, но не идут на попятный, стараясь хоть как-нибудь да вставить профессору лыко в строку.

Ну, а если жалоба была даже неосновательной? Если дело в конце концов решится в пользу младшего брата? Какой нравственный изъян даже тогда можно усмотреть в поступке профессора? К нему предъявлен иск — он защищается. Не где-нибудь — в советском суде. В том самом суде, который избирали мы с вами, которому доверили быть голосом самой справедливости, голосом истины и закона.

Нельзя требовать уважения к закону и вместе с тем укорять человека за то, что он пользуется всеми правами, которые в этом законе содержатся. Нельзя взывать к величию суда и в то же время смотреть косо на обратившегося к Фемиде в поисках справедливости. Прав он в действительности или нет, решит именно суд, но само по себе обращение к нему, пусть даже и неправого, не может быть безнравственным. Безнравственно как раз самоуправство. Безнравственно принятие на себя чужих функций, подмена суда не предусмотренной законом внесудебной «юстицией».

Мне вовсе не думается, что из-за каждой не возвращенной должником пятерки, разбитого окна или порванных штанов надо бежать в суд, заводить дело, вести громоздкий и многоэтапный процесс. Чувство меры и здравый смысл всегда подскажут, когда это вызывается необходимостью, а когда выглядит нелепым и смешным. Единственное, что никогда смешным быть не может, — ощущение своей правоты и убеждение в том, что законными средствами ее всегда можно добиться.

1975

— Анна Николаевна, — представилась она, вложив сухую ладошку в мою руку, и я тут же подумал, до чего не идет солидное отчество к ее юному лицу и тоненькой стройной фигурке. Но рукопожатие было мужским, и угловатость тоже мужская.

И еще — непреклонность, с которой она принимала решения, а потом держалась за них. Девчонкой она полюбила — безоглядно и сильно, презрев условности и запреты. Парень оказался «не тем» — забыл про свои обещания, про планы, что строили вместе. И даже про сына. И она отрезала — раз и навсегда — свою любовь, оставив родительский дом, взвалив на себя все бремя забот о ребенке. Одна растила его, одна добывала средства для жизни и при этом сумела заочно окончить педагогический вуз — на одни пятерки.

Она терпеть не могла нытиков, ищущих оправдания ошибкам и промахам в превратностях судьбы, выпавшей на их долю. Когда родители ее нерадивых, разболтанных учеников ссылались на «объективные причины», снимающие будто бы родительскую вину, она запальчиво отвергала их объяснения, противопоставляя им — пусть не вслух, пусть только про себя — свой личный пример.

И верно, жизнь мотала ее, но она не поддавалась. И мальчишку воспитала — что надо: учился неплохо, мастерил, охоч был до чтения, дома помогал безотказно. Сын был не просто ее гордостью, ее счастьем — оправданием тех жертв, которые она принесла, наградой за незадавшуюся, кособокую жизнь. И не знала она, какая «награда» в действительности ее ждет.

Позвонили из милиции: «Сына домой не ждите, он арестован…» Преступление было грязным, постыдным, в нем участвовало семь человек — ни одного из «сообщников» она толком не знала. Все что угодно могла допустить, но это?!

И снова она проявила решительность: сразу после того, как был вынесен приговор, подала заявление об уходе с работы. Лучшая учительница, гордость школы!.. Посреди учебного года… Ее уговаривали, взывали к логике, к совести, к здравому смыслу, но она была непреклонна: тот, кто не смог воспитать своего ребенка, не вправе воспитывать чужих. Так рассуждала она, и все просьбы, увещевания и аргументы разбивались об этот довод, как о гранитную стену.

Мысль поначалу кажется верной, но чем больше думаешь о ней, тем больше сомнений она вызывает. Разве есть прямая, упрощенная связь между воспитанием «своих» и «чужих»? Разве даже большим педагогам так уж часто удавалось проявить воспитательское искусство в лоне семьи? Сколько мыслителей и сердцеведов, у которых учится жить уже не одно поколение, были сами несчастны, не умея обратить на себя золотые «рецепты», щедро отданные другим. И разве не влияет на ребенка — каждодневно, ежеминутно — множество разнообразнейших факторов: школа, среда, улица, товарищи и соседи, увлечения и порывы, прочитанное и увиденное, умолчания и недомолвки, индивидуальность характера, наследственный код, заложенный в комбинации генов? Разве может все это быть сведено к прямой линии «родитель — ребенок», воспринимаемой к тому же примитивно и схематично?

Помню долгий, мучительный наш разговор. Я приводил все эти доводы, Анна Николаевна соглашалась. Соглашалась, но была непреклонна: ее бескомпромиссность, ее жесточайшие, непомерно высокие требования к себе не могли не вызвать глубокого понимания и сочувствия. Мне подумалось тогда: если бы каждый педагог, да и каждый родитель, с такой же беспощадностью казнил себя за поступки детей, создалась бы, наверно, та нравственная атмосфера, при которой многие из этих поступков попросту не были бы совершены.

Прекрасной учительницы — умной, тонкой, бесконечно преданной детям, высокому своему искусству — не стало. Не вернулась и не вернется она больше в школу, работает библиотекарем, отлично работает, но не на своем месте…

Я давно собирался рассказать об этой истории, поразмышлять над тем, какова же мера вины и ответственности родителей за поступки детей, но все откладывал, уступая напору событий, не затянутых временем, извлеченных не из блокнота, а прямо из жизни. И вот несколько читательских писем поведали новую драму, которая заставила вспомнить ту давнюю историю и вернуться к теме, ничуть не утратившей своей остроты.

О том, что послужило причиною драмы, писать подробно не буду: шестеро молодых «прожигателей жизни» за насилие и другие циничные преступления осуждены, приговор подтвержден Верховным судом республики, наказание определено суровое, отбывать его еще долго и долго. Не о преступлении, не о наказании сейчас речь.