Юрий Антонян - Психология убийства

убийство насилие смерть тревожность

А. Камю писал, что как только человек допустил возможность убийства, хотя бы и единственный раз, он должен признать убийство всеобщим правилом. Но такое утверждение ни на чем не основано и несколько упрощает проблему. Многие убийцы, особенно те, которые совершили преступления в быту, полностью согласны с тем, что такое деяние исключительно порицаемо. Бывший убийца вполне может защитить другого человека, даже не обязательно близкого, от посягательства на его жизнь. Большинство убийц, в первую очередь те, кто совершил это преступление один раз, отнюдь не отвергает другие правила и ценности. Так, многие из них никогда не крадут и не грабят, способны на искреннюю привязанность к друзьям и любовь к женщинам, могут добросовестно работать и выполнять общественный долг. С другой стороны, люди, которые в основном находятся за рамками нормального социального общения, прежде всего алкоголики, привычные тунеядцы и бродяги, сравнительно редко совершают убийства. Одним словом, здесь все гораздо сложнее.

Убийство становится допустимым, если люди воспринимают его безразлично, если они ни во что не верят или верят в то, что не имеет ничего общего с духовностью и гуманностью, и не имеют ценностей, связанных с ними. Убийство приемлемо, если появляются доводы "за" и "против" него, если решение об убийстве или даже его абстрактной возможности принимается в соответствии не с совестью, а с логикой, если можно мириться с убийством, совершенным другим, если человеческая жизнь рассматривается лишь как ставка в игре, если результат все, а способы его достижения ничто. В последнем случае находится много оправданий убийствам, особенно если цель не связана с приобретением материальных благ и тогда будут реальны массовые убийства людей под знаменем свободы и торжества идей.

И все-таки чужая жизнь не для каждого убийцы пустяк, напротив, некоторые из них оценивают ее достаточно высоко как ту цену, которую они платят для решения своих столь же высоко ценимых целей. Преступник смутно ощущает, что, чем больше возмущена общественная мораль, тем больше психологических и иных благ он может ожидать для себя, тем успешнее могут решаться его личные проблемы. Поэтому убивают своих малолетних детей и любимых жен без каких-либо намеков на ревность. Очень похоже на это поступали люди древних народов, например семитских, которые в особо важных случаях приносили в жертву богам своих детей.

Немалая парадоксальность заключается в том, что, если человек согласен на убийство другого, тем более, если он делает это открыто, он очень часто, не ведая того, тем самым подписывает приговор себе. Дело в том, что он создает ситуацию, при которой и он может быть убит, и здесь не имеет значения, что согласившийся на убийство или даже отдавший об этом приказ принадлежит к самым могущественным слоям общества. Цепь насилий беспрерывна, и эту мысль неплохо сформулировали персонажи Сада (точнее, он сам), которые стремились всех уничтожить и растлить. Правда, при этом остается неясным их конечный выигрыш, когда убивать и растлевать останется некого, кроме них самих.

Одобрение убийства, как давно замечено, часто маскируется необходимостью исполнения служебного или религиозного долга, вписываясь в общую картину насилия и разрушения. Я здесь совсем не имею в виду намеренный обман, а те случаи, когда человек полагает, что именно такое поведение вытекает из его обязанностей либо призвания. Но это осознаваемые стимулы, могущие скрывать истинные мотивы, которые прячутся во мгле бессознательного. В подтверждение приведу пример из "Писем к немецкому другу" А. Камю.

Это случилось во Франции во время второй мировой войны. Однажды на заре грузовик с вооруженными солдатами увозит из тюрьмы одиннадцать французов на кладбище для расстрела. Из этих одиннадцати лишь пятеро или шестеро действительно что-то сделали для этого: листовки, несколько тайных встреч и — самое тяжкое — неповиновение. Остальные не совершили ровно ничего. И сознание того, что они умрут по ошибке, падут жертвой чьего-то безразличия, делает для них этот миг еще более мучительным. Среди них находится шестнадцатилетний мальчик, его терзает ужас, он мается им, позабыв стыд, у него зуб на зуб не попадает от страха. Рядом с ним немецкий духовник, чья задача — облегчить этим людям близящийся конец, но разговоры о будущей жизни им совершенно безразличны. Поэтому исповедник занялся мальчиком, забившимся, как зверек, в угол машины. Этот поймет его легче, чем взрослые. Мальчик отвечает, он цепляется за этот утешающий голос, надежда забрезжила ему: а вдруг все уладится? "Я ничего не сделал", — говорит мальчик. — "Да-да, — отвечает священник, — но не об этом речь. Ты должен приготовиться достойно принять смерть". — "Да не может же быть так, чтобы они не поняли!" — "Я твой друг, и я, конечно, тебя понимаю. Но теперь слишком поздно. Я не оставлю тебя до конца, и наш добрый Господь также. Ты увидишь, это будет легко". Мальчик отвернулся. Тогда священник заговаривает о Боге: "Веруешь ли ты в него?" Да, он верует, но ему внушает ужас вечный покой. "Я твой друг", — повторяет исповедник.

Остальные по-прежнему молчат. Надо подумать и о них тоже. Священник приближается к их немой кучке и на минуту отворачивается от подростка, который прислоняется к брезентовому чехлу, и тот слегка поддается, открыв щель между бортом грузовика и брезентом. При желании в нее можно протиснуться и спрыгнуть с машины. Священник сидит спиной к нему, солдаты впереди зорко вглядываются в дорогу, чтобы не заплутаться в предутреннем сумраке. Мальчик, не раздумывая, приподнимает брезент, проскальзывает в щель, спрыгивает вниз. Еле слышный звук падения, дальше тишина. Беглец оказался в поле, где вспаханная земля приглушает звук. Но хлопанье брезента и резкий, влажный утренний холодок, ворвавшийся в кузов, заставляет обернуться и священника, и приговоренных. С минуту священник оглядывает людей. Один короткий миг, в течение которого слуга Божий должен решить, с кем он-с палачами или мучениками. Но он не раздумывает, он уже заколотил в заднюю стенку кабины. Тревога поднята. Два солдата врываются в кузов и берут пленников на мушку. Двое других спрыгивают наземь и бегут через поле. Шум преследования, сдавленные крики, выстрел, тишина, потом приближающиеся голоса и, наконец, глухой топот. Мальчик пойман. Пуля пролетела мимо, но он остановился сам, внезапно обессилев, испугавшись этого ватного, непроницаемого тумана. Он не может идти сам, солдаты волокут его. Они не били беглеца, ну разве что слегка. Главное ведь впереди. Мальчик не глядит ни на священника, ни на остальных. Священник садится в кабину рядом с шофером. Занимается рассвет.