И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Я спрашивал брата и наследника, знал ли он состояние покойного; он говорит: нет, даже и приблизительно не знал. Так что составление духовного завещания имело собственно практическое значение в смысле только спокойствия, ограждения себя от длинных переговоров. Для меня это очень важно, потому что г-жа Седкова, как было здесь доказано, женщина практическая, расчетливая и даже скупая. Прочит ли она те тысячи, о которых говорит, за то, чтобы иметь такой акт, который не дает ей ничего существенного в ее материальном положении? И из слов ее выходит, что на деле фальшивого завещания она издержала почти все деньги, взятые с текущего счета, едва ей осталась 1/4 часть, около 7 тысяч рублей. Между тем как состояние Седкова, заметьте, состояло из векселей на 180 тысяч рублей. Ведь вексель векселю рознь, есть такие, которые не стоят цены той гербовой бумаги, на которой написаны, и вы слышали поверенного гражданского истца, который говорит, чти это векселя ничтожные, векселя людей несостоятельных, за которые дают 5 коп. за рубль, а за другие и ничего не дадут. Стало быть, главное наследство Седкова состояло в капитале 31 тысяча рублей и в разных драгоценностях, которые она все выбрала, и что же мы видим? Она, которая по закону наследница 1/4 части, она делает подлог и истрачивает для этого на другой же день 5 или 6 тысяч, затем еще несколько тысяч и остается при том, что и без того ей следовало по закону. Но ведь не наивная же она женщина, а хорошо знающая, что такое денежные расчеты. Вот как важно для нас взять за исходную точку два преступления; только тогда вы увидите, что первое стоит совершенно независимо от подложного завещания, которое является впоследствии какою-то ограждающей ширмой, и ширмой весьма прозрачной, благодаря которой наследники сейчас же могли добраться до состояния Седкова. Не будь этой ширмы, все пути были бы тогда отрезаны.

Затем мне необходимо сказать несколько слов в отношении второго преступления с его юридической стороны, так как необходимо рассмотреть степень участия г. Лысенкова в этом преступлении. Домашнее завещание, для которого необходимы 2 или 3 свидетеля, как известно, могло быть совершено без всякого участия г. Лысенкова. Духовное завещание имеет свои оригинальные стороны; оно резко по своей конструкции отличается от других видов подлога: составленное уже, оно не имеет такой силы, как, напр., всякое долговое обязательство, которое тотчас за составлением может быть передано другому и, представленное в суд, имеет полную силу. Духовное завещание ничего не значит до тех пор, пока свидетели не явились в суд и не подтвердили свои показания; следовательно, по оригинальности этого акта выходит, что подлог собственно совершается в этот момент, т. е. при утверждении его в суде. Я перехожу к тому обвинению, которое тяготеет над Лысенковым. Позвольте вам напомнить общий абрис того, на чем основано обвинение со стороны обвинительной власти. Оно основано не на таких доказательствах, по которым судья должен судить о деле. Хотя присяжным заседателям и дано верховное право взять и разрешить по своему усмотрению, но собственная совесть говорит, что они не должны произносить грозного приговора по какому-то неопределенному впечатлению, а должны в базисе иметь все-таки доказательство, дать себе строгий отчет. Закон не требует отчета гласного, на письме, но ваша присяга требует, чтобы вы дали его себе внутренне. Этот взгляд на приговор до такой степени распространен везде в мире, где только есть власть присяжных, что именно страны самые цивилизованные гордятся тем, что часто отпускают оправданным человека, который по внешнему впечатлению кажется виновным, но нет против него доказательств.

В одном из городов Англии мне показывали человека, с которым никто не имел дела; говорили, что это убийца. На мой вопрос: как же его не осудили?— мне с гордостью отвечали: его предали суду и оправдали; вот видите ли, какая у нас свобода. И в самом деле, этим только мы можем считать себя обеспеченными; вы сегодня присяжные, а завтра над вами может так же тяготеть обвинение. Взвесьте же данные настоящего дела и скажите, в чем тут есть доказательства? Свидетелей здесь нет, так как свидетельскими показаниями можно разве утверждать время смерти Седкова. Но это время не важно. Из чего нам хлопотать, когда все участвовавшие в составлении завещания сознаются, что оно подложно, что оно возникло после смерти Седкова? Итак, материальных улик против Лысенкова нет; на чем же основано все его обвинение? Оно построено лишь на показаниях других подсудимых. Но я вам должен сказать, гг. присяжные заседатели, нисколько не оскорбляя этих подсудимых, что везде, в самых развитых странах показание подсудимых есть самый слабый, шаткий источник; принято даже ничего на нем не основывать, руководствуясь такими твердыми началами. Правильность показаний свидетелей гарантируется ответственностью, как религиозной, так и гражданской. Какой же залог у вас есть, когда вы слушаете показания подсудимых? Разве они подвергаются ответственности? Даже о нравственной ответственности их трудно говорить, когда сам закон установил, что молчание подсудимых не должно быть вменяемо им в вину, что председатель суда не может добиваться от них ответов. Наконец, что же вы хотите от людей, которые находятся в волнении, которых главный интерес — оградить себя, если не оправдать, то предстать перед вами в менее ненавистном виде, показать, что они слабы, что не будь злого гения в лице такого-то, и быть может, они не совершили бы преступления.

Между тем представитель обвинительной власти произнес речь таким образом, что сначала представил просто картину действий Лысенкова как главного двигателя преступления, но вместо того, чтобы прежде всего разобрать тот материал, на основании которого он строит здание, прямо начал строить его и, построив искусно, конечно, произвел на вас впечатление. С полным уважением к г. прокурору я позволю себе сказать, что если мы вспомним содержание обвинительной речи, то увидим, что представитель обвинительной власти гремел, но не поражал молнией. Сказано было сильно, но все доводы взяты из показаний самих подсудимых и некоторые из этих показаний г. прокурор разбирал подробно, рисуя общую картину преступления. На этих показаниях я должен остановиться и проверить, насколько они заслуживают вероятия. Я, господа присяжные, вовсе не хочу сказать, что Лысенков не виноват, нет, мы являемся не с таким тоном; мы являемся с поникшей головой, с краской на лице. Лысенков действительно поступил дурно, скверно, так что каков бы ни был исход дела, ему загражден тот круг, в котором он до сих пор жил. Он не отрицает, что знал о подложности завещания и не только не обнаружил этого, а по тем или другим мотивам принял его и даже содействовал дальнейшему движению, а не надо забывать, что закон уголовный считает преступление какою-то зачумленной вещью. Ответственности по закону подвергается не только тот, кто совершил преступление, но и тот, кто хотя одним пальцем приткнулся к этой зачумленной вещи; поэтому Лысенков, сказавши даже то, что он сказал, знал, что в глазах строгого закона, юридически он все-таки признал себя виновным. Быть может, объяснения его кратки, но они выражают все существенное; он себя не оправдывает. Войдите в его положение, и вы поймете, что ему трудно много говорить, как человеку, занимавшему официальное положение в обществе, теперь же сидящему на скамье подсудимых; наконец, его характер, может быть, такой, что он хотел бы объяснить более подробно мотивы, увлекшие его в преступление, но у него язык не поворачивается. Это человек, который по слабости, по излишнему увлечению раз сделал такой шаг и думал: что же, я тут стороною стою; пусть все идет мимо меня, я умываю руки. Но, к сожалению, закон уголовный не позволяет умывать руки тем, кто прикоснулся к преступлению. Прежде всего я считаю нужным определить, получил ли Лысенков те деньги, о которых говорит Седкова, или нет.