Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Несколько иначе дело обстоит в «Словаре старой и новой поэзии», подготовленном к печати в Петербурге в начале XIX в. переводчиком и стиховедом Н.Ф. Остолоповым. Скомпилировав западноевропейские справочные издания, он опубликовал в 1821 г. три тома, содержащие около 400 словарных статей [1085]. Собственно, словарной статьи, раскрывающей понятие «Аркадия/аркадский», здесь тоже нет, однако даны довольно подробные объяснения заглавных слов «буколический», «эклога», «идиллия» и «пасторальная литература» («пасторальный» – «пастушеский») [1086]. В качестве примера к понятию «эклога» приводится русский перевод седьмой эклоги Вергилия (в обработке А.Ф. Мерзлякова), в которой появляется известная формула «Arcades ambo» (стих 4), переведенная как «аркадцы» [1087]. Зафиксированные в словаре Остолопова заглавные слова обнаруживаются и у Пушкина, за исключением генерализующего их понятия «Аркадия/аркадский» [1088]. Таким образом, понятие «аркадский» еще не входило в активный словарный запас даже первого русского национального поэта, и значит, в пушкинскую эпоху вообще не было топосом образного строя литературы.

Отсутствие или второстепенная значимость понятия «Аркадия» в русской справочной литературе является одновременно свидетельством недостатка исследований в данной области. Действительно, русское литературоведение располагает лишь малочисленными и в основном косвенными наблюдениями над образами Аркадии в форме заметок по поводу и попутных соображений в рамках более крупных тем и работ [1089]. Ко всему прочему то малое, что имеется, никак не связано между собой. Монографического, обобщающего исследования образов Аркадии в русской литературе, насколько я знаю, не существует.

В России напрасно было бы искать крупные персональные и коллективные монографии на эту тему, подобные работам Маргареты Вернер-Фэдлер (Margarethe Werner-Fädler, 1972), Петры Майзак (Petra Maisak, 1981), Антуана Соара (Antoine Soare, Paris, Tübingen, 1997) или Рейнгарда Брандта (Reinhard Brandt, 2005), тематическим сборникам под ред. Клауса Гарбера (Klaus Garber, 1976), выставочным каталогам Доротеи Кун (Dorothea Kuhn, 1966, 1986) и Хюттель/Дюр (Hüttel/Dühr, Trier, 1999), сборникам материалов конгрессов или, наконец, посвященным Аркадии эссе – таким, например, как эссе Клауса Луттрингера (Klaus Luttringer, Würzburg, 2000) [1090]. Соответственно, и в этих перечисленных работах нет упоминаний о русских образах Аркадии. В других западных публикациях русский или вообще славянский аспект проблемы тоже обойден вниманием. Совершенно очевидно, что и здесь царит принцип: «Slavica non leguntur» («Славянское не стоит прочтения»).

Другая особенность состоит в следующем: поскольку тема Аркадии становится предметом рассмотрения в России довольно поздно, это приводит к известной интерференции ее разных хронологических вариантов. Изначально заимствуются клишированные положительные и отрицательные образы Аркадии, устанавливаются переклички с европейской живописной традицией (Никола Пуссен); определенную роль играет и негативная интерпретация образа Аркадии в философии и философской литературе (Кант, Шиллер и др.).

Это соответствует привычному для России культурному или литературному «сдвигу по фазе» в отношении к Западной Европе. Барокко, классицизм, романтизм и т. д. формируются в России каждый раз позже, чем в Западной Европе, следствием чего становится многократное наслоение этих стилей в русской культуре. Поэтому классицизм испытывает сильное влияние барокко и продолжает существовать наряду с сентиментализмом и предромантизмом. Литературные эпохи в России гибридны, и это приводит к параллельному существованию конфликтующих друг с другом образов Аркадии.

Для русской рецепции Аркадии, которая, по сути, начинается только в последней трети XVIII в., это означает следующее:

• С одной стороны, в России реципируются традиционные идеализированные образы-клише с положительной семантикой. Здесь можно найти все топосы (включая греческие пастушеские имена и примеры сентиментальных ландшафтов по образу locus amoenus ), которые присутствуют в позитивных картинах Аркадии. В то же время очень рано обнаруживается тенденция иронического и даже несколько фривольного снижения образа.

• С другой стороны, речь заходит (и прежде всего, в эпоху романтизма) об аркадских сценариях деструктивного характера, которые принципиально разрушают воображаемый идиллический мирообраз и разоблачают идиллию как нечто мнимое. Так называемая полнота счастья в ограничении (по Жан Полю) перестает быть вожделенным убежищем, но, напротив, обретает черты бытия, угрожаемого в той же мере, что и опасного [1091].

• Наряду с этим противительным или поляризованным представлением об Аркадии существует некая промежуточная амбивалентная форма, которая допускает свободную интерпретацию изречения «Et in Arcadia ego» отчасти в ассоциативной связи с Никола Пуссеном, но, прежде всего, с Шиллером: именно таково мнение Эрвина Панофски и Яна Бялостоцки. В этом случае Аркадия рассматривается как некогда существовавший Золотой век, который, возможно, вернется, но в преходящем настоящем станет знаком бренности бытия и потери иллюзий. Таким образом, личное местоимение «я» («ego») в крылатой фразе «Et in Arcadia ego» может принадлежать как некогда счастливому, но в данный момент уже умершему обитателю Аркадии, так и самой вездесущей Смерти [1092].

Далее я более подробно и с примерами остановлюсь на этих трех русских вариантах Аркадии. Ключевым мотивом станет разрушение Аркадии, поскольку в этом, я полагаю, заключен специфически русский вклад в развитие образа.

Во времена царствования Петра I Россия окончательно взяла курс на европеизацию. XVIII век характеризуется небывало интенсивным процессом культурного импорта, который охватил все стороны жизни и заложил основы новой литературной парадигмы, сформировавшейся по европейскому образцу. Господствующее в Древней Руси представление о литературе как совокупности текстов религиозного и нравственно-поучительного характера уступает место новому идеалу изящной словесности: беллетристике и в конце концов постулату «l’art pour l’art» («искусство для искусства»). Московия обращается к прозападным феноменам культурного трансфера translatio artium ; формулы «новая» или «измененная» Россия приобретают программный характер [1093]. В ходе этого пробуждения по всей России прокатилась волна секуляризированного культурного оптимизма, вызванного всеобщими представлениями о совершенствовании мира, надеждами на прогресс и возможность преобразования. Теория «этого лучшего из всех возможных миров», созданная Лейбницем, и его идея propagatio scientiarum (распространение знаний) радостно воспринимается в России даже на официальном государственном уровне. Все великие западноевропейские культурные и литературные модели со временем проникают в русскую культуру: английский сентиментализм и французский руссоизм, неогуманизм, масонство, просветительская педагогика, немецкий идеализм, идеи Гердера, Шиллера, Гёте и многих других. Позднее Н.В. Гоголь описывал эти процессы рецепции и изменения следующим образом: