Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Формула «равнодушная природа» в русской литературе, насколько мы можем судить, впервые встречается в пушкинском стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829, первопубликация в 1830 г.) [1166]. Но у Пушкина равнодушие природы смягчено ее красотой и вечностью. От Пушкина формула перекочевывает к А.И. Герцену и И.С. Тургеневу. Герцен характеризует природу как «что-то немое, неконченное, неудачное». Она «безжалостна» и «до отвратительной степени равнодушна» («Письма об изучении природы»; «С того берега» [1167]). Тургенев говорит о «brutale indifférence de la nature» [1168], которой «разум ‹…› не закон»; она не ведает «ни добра, ни зла», и от нее исходит леденящее «дыхание смерти». Девиз природы: «Мне все равно». Но и Тургенев имеет своей целью смягчение образа, поскольку и он, подобно Пушкину, видит в природе красоту, вечность и покой [1169]. Аналогичным образом позднее выскажется и Чехов. Напротив, у Достоевского мы находим образы, уподобляющие природу «бесчувственной машине» или «мертвому телу». Некоторые исследователи усматривают здесь влияние Жан Поля [1170].

Общеизвестен тот факт, что Советский Союз в своем маниакальном стремлении к механизации и индустриализации был преимущественно враждебен по отношению к природе. Будучи вынужден жить в условиях совершенно не аркадского давления индустриальной гонки и вы(перевы)полнения планов, homo sovieticus видел себя исключительно в амплуа homo faber («человек ремесленник») или homo oeconomicus («человек экономический») [1171]. Так выясняется, что Россия – возможно вопреки своим ранним упованиям – вовсе не была страной идеальной мечты о естественной гармонии человека и природы, невзирая на то, что и мечты, и идеализация природы имели место. Уже одни только суровые климатические условия страны и ее лютые зимы были противоядием для эвфемизмов вроде locus amoenus и аркадского преображения.

Разные варианты русского образа Аркадии не следуют друг за другом как стратиграфические пласты: возникая в сжатые промежутки времени, они перекрывают друг друга. Сначала в течение нескольких десятилетий взаимодействуют позитивная, иронически-остраняющая и деструктивная тенденции. В это время образ Аркадии соотнесен с топосами Золотого века, элизиума, рая или сказочной утопии – страны молочных рек и кисельных берегов. Поздняя рецепция переводит клишированный образ Аркадии в статус стереотипного и до некоторой степени утратившего свою ценность общекультурного достояния [1172].

Несомненно, «русскую Аркадию» следует рассматривать в русле идиллической традиции. Особенность состоит в том, что произведения этой традиции – тексты Феокрита, Тассо, д’Юрфе и Гесснера реципировались не отдельно и поочередно, а одновременно, и не в своей самостоятельной ценности, а параллельно с критикой идиллии и Аркадии в произведениях Канта, Шиллера или Гегеля. Эти корифеи немецкой культуры для России были почти что полубогами: их авторитет делал непререкаемым их вердикты в отношении Аркадии. Их этика и философия безнадежно подорвали репутацию всего аркадского, в том числе и литературных жанров, связанных с этим образом.

Объективная рецепция Аркадии была дополнительно осложнена оживившейся начиная с середины XVIII в. дискуссией о теодицее и пессимистическими взглядами на природу. Вольтер немедленно привлек внимание русских читателей своей поэмой о Лиссабоне, и большинство русских реципиентов, вплоть до Герцена и Достоевского, испытали на себе ее сильное влияние [1173]. Растущий скепсис в отношении природы был для темы Аркадии весьма тяжелым бременем, тем более, что XIX столетие родило новых мыслителей. Произведший в России фурор Фридрих Ницше писал в своей книге «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии жизни»:

Вы хотите жить «согласно с природой»? О благородные стоики, какой обман слов! Вообразите себе существо, подобное природе, – безмерно расточительное, безмерно равнодушное, без намерений и оглядок, без жалости и справедливости, плодовитое, и бесплодное, и неустойчивое в одно и то же время, представьте себе безразличие в форме власти, – как могли бы вы жить согласно с этим безразличием? Жить – разве это не значит как раз желать быть чем-то другим, нежели природа? [1174]

Аналогичным образом высказались Рильке, Оскар Уайльд и многие другие [1175]. Современное естествознание в значительной степени изменило и натурфилософию, и натурфилософскую поэзию.

В самой России семена сомнения относительно Аркадии и природы пали на благодатную почву. «Северная страна» с ее сибирскими масштабами была абсолютно не аркадской по своим климатическим и географическим характеристикам. Существовавшее до 1861 г. крепостное право противоречило представлениям о пасторальном блаженстве и «мирном хлебопашце», которого никто не эксплуатирует. Суровый климат и социальный гнет, а также русская склонность к погружению в темные глубины человеческой души не благоприятствовали аркадским невинности и простодушию. Поэтому заклинающий, идеализированный, эстетический и лишенный драматизма потенциал Аркадии как некоего «оазиса утопии» (Ю. Хабермас), проявился в России не в полной мере. Многие образованные русские XIX в. не верили ни в возможность аркадской природы как таковой, ни в метафорическую Аркадию души.

Уже около 1830 г., всего лишь через несколько десятилетий после зарождения интереса к Аркадии, пессимизм достиг своей кульминационной точки и выразился в характерных суждениях, высказанных в самом начале того периода великой русской литературы, который сделал ее достоянием мировой культуры. Дельвиг в 1829 г. напечатал стихотворение «Конец Золотого века», в том же году со своей мнимой идиллией «Ганц Кюхельгартен» дебютировал Гоголь, в январе 1830 г. Пушкин опубликовал свое стихотворение о «равнодушной природе», а Чаадаев начал писать свои критические «Философические письма» о России. Нелишне заметить, что художник К.П. Брюллов в 1830-е годы написал свое знаменитое полотно «Последний день Помпеи» [1176], и в это же время в России началась первая достойная внимания дискуссия о нигилизме. Ее развязал московский критик и профессор литературы Н.И. Надеждин, обозвавший «псевдоромантические плоды байронизма», в том числе и пушкинские произведения, «эстетической преисподней» [1177]и «губительным нигилизмом» [1178]. Позднее этот спор, наряду с мотивами horror mortis (ужасом смерти) и «равнодушной природы», подхватили Тургенев, Герцен, Достоевский, Чехов и многие другие.

Summa summarum можно констатировать: русская классика начинается с окончательной утраты Аркадии.

Предлагаемая статья – это своего рода эскиз более обширного исследования, которое будет посвящено теме «равнодушия природы». В данном контексте под «природой» подразумевается среда обитания человека в мироздании, т. е. не созданное человеком, но данное ему пространство res extensa [1179]: земля, небо, космос; наряду с ними, разумеется, и вытекающий из природных условий пространственно-временной континуум рождения (становления) и умирания (исчезновения). Речь идет, следовательно, о дополнительных представлениях, связанных с философскими понятиями natura naturans и natura naturata [1180]. Понятие «равнодушие» предполагает, что эта природа безразлична к человеку и его судьбе: она не реагирует на его действия и не участвует в них – и, следовательно, совершенно индифферентна. В основе подобных представлений, как это явствует из многочисленных поэтических концепций природы, лежит изначальное предрасположение к антропоморфизации внечеловеческих явлений.